Высшая мера - [222]

Табаков глянул на часы: эге, четвертый час идет бой за станцию! Почувствовал, что основательно продрог на своем шатком поднебесье. Обернулся на скрип лестницы: догадливый адъютант нес ему парящую кружку чаю и ломоть хлеба с тонкими пятаками колбасы. Ах, спасибо, Орлов!

Немецкие минометы возле заводика, бившие по Улыбино, почему-то перенесли вдруг огонь на опушку, на лес. Одна мина шарахнула по верхушкам ближних сосен, стеклянно лопнул воздух, осыпался паленой хвоей и щепками. Запахло взрывчаткой и смолистой щепой. Табаков не ответил на озабоченный взгляд адъютанта, жадно дохлебывал чай, соображая, почему огонь перенесен сюда. Его резервы, КП нащупывают?

Обстрел леса так же внезапно прекратился, как и начался.

В пятый или десятый раз к трубке приглашал Реут:

— Станция взята? Топчетесь, Табаков, топчетесь! У ваших соседей аккуратнее получается…

Табаков не сердится на его тон: молодой, неопытный, подобным командирам всегда кажется, что их подчиненные действуют недостаточно решительно и смело.

Близились сумерки. Вот-вот навалятся, дружные, как внезапный туман от реки. А станция действительно все еще не взята.

— Я «Клен». «Калина», какие успехи? Прием…

В ответ — хриплый, будто жаждой схваченный голос Тобидзе:

— Подбросьте огоньку в район вокзала…

— Подбросим. — Поворот к адъютанту: — В штаб! Связаться с бронепоездом. Огоньку попросить.

Того будто ветром сдуло, лишь покачивалась длинная лестница, помня его прыжки через три-четыре ступеньки. А Табаков шарил биноклем, плечом прижимая трубку к уху:

— «Береза», жив? Как мальчишка?

— Жив! Мальчишку высадил… Здорово помог!

— Успехи?

— Веду дуэль. Нависли на корме две овчарки, за ляжки кусают. Мне б нашу «тридцатьчетверочку»!..

Чего захотел! И этих-то, слабомощных, кот наплакал. По номеру на башне бинокль нашел Воскобойникова. Прячась, он действительно вел дуэль с двумя немецкими танками. Вот задним ходом завалил плетень, подмял огромный куст черемухи и спрятался за кирпичным сараем. Табакову даже показалось, что услышал, как трещат плетень и куст, точно его собственные кости трещали. Кто-то рождал этот высокий плетень, долгими часами вплетая меж кольями прут за прутом, остукивая узор обушком. Кто-то копал ямку, сажал в нее слабенькую хворостинку, поливал, любовался первым белокипенным цветом, вдыхая его кружащий голову аромат… В один мах — ни плетня, ни черемухи. На своей земле воюем, поаккуратнее надо бы. А как — поаккуратнее? Какой силой, какой болью закроешь каждый родимый куст, каждое окошко, каждую душу человеческую? Отступали — рушили, жгли, наступление — то же самое. «Труд создал человека». Созидание родило созидателя! До коих пор ты, созидатель, будешь разрушать созидаемое тобой? Когда научишься в зародыше уничтожать гнусность, на которой взрастают алчность, ненависть к ближнему, паранойя властолюбия? Когда? Наверное, и впрямь лишь тогда, когда человечество изживет равнодушие. Равнодушие к чужим болям и радостям, к подлости и предательству, к несправедливостям и угнетению.

А где Воскобойников?!

Выскакивая на мгновение то из-за одного угла сарая, то из-за другого, он стрелял из пушки по укрывшимся за развалинами дома танкам. Неожиданно из-за сарая повалил черно-серый дым, затянувший всю улицу.

«Подожгли? — екнуло сердце. — Неужто?»

Но чуть рассеялся дым, и Табаков увидел, что воскобойниковский танк вымахнул на улицу, тормознул правой гусеницей так, что занесло, как на раскате, и нырнул в проулок. Потом Табаков узнал, что, оказывается, Воскобойников поджег большую дымовую шашку, под ее прикрытием пробежал к немецким танкам и закидал их гранатами. Один запылал, а второй, не поняв, что и откуда, счел за благо удрать…

Лишь в четыре утра комдив Реут доложил командованию фронта: «Железнодорожное сообщение Москва — Тула восстановлено!..» Поглядывая на сводку собственных и вражеских потерь, он довольно шмыгал простуженным шелушащимся носом:

— А ведь научились малость воевать, а? Потери-то втрое меньше немецких!

Начальник штаба дивизии склеивал листы новой карты-двухверстки, пахшие свежей типографской краской, усмехнулся:

— Все начинают с нуля. Даже великие математики.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

1

В те дни, когда гитлеровские полководцы язвительно и высокомерно заявляли, что «у русских остались только два генерала — генерал Зима и генерал Мороз», советские войска перешли в мощное контрнаступление по всему Западному фронту. Почти на всех участках московского направления отход немцев превратился в паническое бегство. За первые пять дней советских наступательных операций они потеряли убитыми свыше 30 тысяч человек. Трофеями войск Западного фронта стали 386 танков, 4317 автомашин, 704 мотоцикла, 305 орудий, 101 миномет, 515 пулеметов, 546 автоматов. В плен попали многие тысячи немецких солдат и офицеров. Были среди пленных и генералы.

Но самое крупное поражение немецким генералам нанес сам Гитлер. Взбешенный отступлением и разгромом войск вермахта, он выместил свою злобу на генералах. 7 декабря был уволен в отставку главком сухопутных войск Вальтер фон Браухич. 18 декабря освобожден от командования группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок. 25 декабря рождественский «подарок» был преподнесен «отцу бронетанковых сил рейха» генерал-полковнику Гейнцу Гудериану — Гитлер снял его. 29 декабря начальник германского генерального штаба Франц Гальдер записывает в дневнике: «191-й день войны… Очень тяжелый день!» И уже после войны прокомментировал свой пессимизм: