Высшая мера - [205]

«Разобраться и сурово наказать…» Описка или предписание? Следователь наслышан о крутом нраве представителя Ставки. Получив бумагу с его резолюцией, он поневоле задумался. Даже нашел в библиотеке толстенный том стенографического отчета с Восемнадцатого партсъезда: что говорил на нем тогдашний начальник Политуправления Красной Армии Мехлис? Не изменяет ли память? Следователь выписал целый абзац из этого выступления, показавшийся особенно резонным:

«Политорганы и партийные организации часто чрезвычайно легкомысленно относятся к исключению людей из партии. Партийной комиссии при Политуправлении РККА приходится восстанавливать до 50 процентов неправильно исключенных, а тов. Шкирятов[23] со своей стороны вносит поправки в нашу работу. Мы должны признать, что количество неправильно исключенных из партии очень велико…»

Здорово, резонно! А вот сейчас многим кажется, что Мехлису нередко изменяет чувство меры, он бывает несправедлив. Постоянно призывая к революционной бдительности, он готов в измене, в паникерстве, в трусости и бездеятельности обвинить чуть ли не каждого, вынужденно оставившего позиции или оказавшегося в окружении.

А тут такой беспрецедентный случай: свои умышленно стреляли в своих — в детей, женщин, стариков! Можно представить, какой взрыв гнева вызвало в экспансивном армейском комиссаре письмо Калинкина. По странному стечению обстоятельств, как кажется следователю, именно такие вот скандальные истории всегда становятся известными Мехлису, и он дает им соответствующий ход. А может быть, они и получают скандальную известность лишь потому, что попадают в руки неукротимого Мехлиса, который, как говорили, считает себя самым честным после товарища Сталина, самым кристальным партийцем?..

И как понять этого подполковника? Где предел его командирских прав, за коим начинается преступление? Следователь никогда не служил в армии, не знал ее уставов и наставлений, но это его не смущало: как только началась война и началось отступление, он запросился на фронт. Дескать, районный городок как-нибудь обойдется без своего чахоточного прокурора. Ему казалось, что столь катастрофическое отступление советских войск происходит из-за массовой измены командиров (вон же бывший командующий Западным военным округом наказан как изменник!), из-за внедрения в армию вражеских элементов и что его богатый опыт, его знание психологии людей окажутся на фронте очень ценными. В действующую армию он ехал с глубоким убеждением в том, что каждый день будет допрашивать и выводить на чистую воду матерых шпионов, хитроумных диверсантов и конечно же изменников Родины.

Все оказалось не так черно и не так романтично, как ему представлялось.

Шпионов и диверсантов он пока и в глаза не видел, ими занималась армейская контрразведка, а перед ним представали то дезертир, то паникер, то самострел. Чтобы разобраться с ними и написать обвинительное заключение, много сил и знаний не требовалось. Были это, как правило, трусы, деморализованные недалекие люди, почти во всем сознававшиеся на первом же допросе. Работы было много, но она оказалась однообразнее и скучнее, чем на «гражданке». Среди тамошнего преступного мира хотя изредка, но встречались по-своему незаурядные личности, с ними можно было всерьез помериться силами, умом, эрудицией, хитростью, в конце концов. А здесь!..

Табаков, пожалуй, единственный за последнее время, кто разбудил искренний интерес и любопытство. Чем нашпигованы твои голова и сердце, человек, приказавший стрелять в советских людей, мирных жителей? Что тебя побудило к этому? Действительно ли была в этом жестокая необходимость? Да и можно ли морально оправдать ее, эту необходимость?

Обстоятельства ведь разные бывают. На днях возле Сычевки, что под Ржевом, немцы пустили на красноармейские окопы стадо быков. Привязали к хвостам консервные банки с паклей и подожгли… Рассказывают, зрелище было жутким. Из ночной тьмы, сотрясая землю, несется вдруг на тебя ревущее, обезумевшее стадо, все в чаду и мечущихся огнях. А за ним конечно же бегущие автоматчики.

Любой ценой хотели взять станцию и городок. Так что ж, не стрелять по стаду, пусть обрушится на людей в окопах? Или благоразумно уйти из них?

Там командира подразделения никто не осудил за решительность. А здесь…

Вот уж сколько времени он молча всматривается в Табакова, напряженно думает о нем и его вине. И в результате вынужден, иронизируя над собой, признаться, что ни до чего убедительного, исчерпывающего не додумался. Оказывается, размышляя, человек как бы копает яму, и чем больше он ее копает, тем она глубже и темнее, и человек никак не доберется до истины. Так это случается у философов, так происходит у простых смертных.

И мысль невольно поворачивается на сто восемьдесят градусов: интересно, а что думает о тебе, дознатель, этот строгий, но обаятельный танкист? Или, может быть, он не о тебе, а о Калинкине думает? Прежде чем встретиться с Табаковым, вызвал сюда и беседовал с автором рапорта.

— Почему вы написали об этом только сейчас, товарищ Калинкин, спустя месяцы?

— А вдруг Табаков погиб? Мертвые, как говорят, сраму не имут, но в тяжбе с ними живые всегда могут солгать. Сейчас я узнал, что Табаков жив и прекрасно воюет. Прочел об этом в газете. Если я не прав, пусть мне живой, любимый мною Табаков докажет обратное.