Высокое поле - [17]

«Сейчас придет!» — с отчаяньем подумал Пашка о шефе. Он посмотрел на десятку и, набычась, боком вышел из цеха. Постоял за дверью — не окликнет ли Евсеич — и заторопился к раздевалке. Открыл дверь — никого! Радуясь удаче, он скинул ботинок, достал деньги. Замок снять было нетрудно: не закрытый. В один миг он положил деньги на место и закрыл гвоздем замок на шкафу шефа. «Порядок!» — прошептал он и, как из-под воды, вынырнул из раздевалки. Он пробежал мимо цеха на кухню. Старик по-прежнему сидел на дровах.

— Десятку видал? — спросил его Пашка с издевкой.

— Вида-ал…

— Так чего ж баламут пускаешь, что все…

— Пашка! — позвал Евсеич.

— Иду! — а сам смотрел, как кухонный трясет головой.

— Молод ты, брат. Молод еще… — и отодвинулся от жары.

Горячий денек начался. Пашка работал весело, с необыкновенной легкостью, сбросив тянувший его груз, как тяжелые сапоги, и теперь, будто босиком, налегке засаживал стометровку!

В десятом часу пришли сразу четверо лоточниц: штатная, что отделалась в милиции штрафом, две выходные официантки, брошенные на укрепленье уличной торговли, и помощница Матвеевны. Шеф командовал ими, объясняя, где лучше встать, чтобы перехватить покупателя. Он часто заглядывал в кондитерский.

— Не сорвем? — спросил он в самый разгар дня.

— Не волнуйся: Пашка еще поставил котел. Только торгуй!

Шеф подошел и похлопал Пашку по потной костлявой спине. Сегодня он был особенно доволен парнем: тот на кухне, при всех вручил ему десять рублей да еще сказал: «Не теряй!». Теперь у шефа начисто рассеялось то недоверие, которое закралось к нему с первого дня, когда он увидел Пашку.

— Поел бы, Паша!

— Некогда! Не мешай!

Работали без обеда.

К вечеру, когда Пашка выпекал уже последние листы с пирожными, в цех опять ввалился усталый и довольный шеф. Он сообщил, что до плана осталась ерунда, что торговый зал за последние часы воскресной торговли легко перекроет недостающие сотни рублей.

— Значит, победа? — снял Евсеич колпак.

— Победа! — тряхнул шеф головой и блеснул золотом зубов.

— Ну, значит, с тебя приходится!

— Что за разговор! Сейчас принесут на обоих…

— Пашке нельзя… — нахмурился Евсеич.

— Ну да… конечно…

Когда Евсеич с Пашкой уходили домой, в сумрачном дворе их окликнул из двери шеф. Он догнал их и сунул Пашке в карман бумажку.

— Это тебе, Пашка. От меня. До аванса еще неделя, так что на трамвай пригодится.

— Ну, спасибо, шеф, за вниманье к ученику, — сказал степенно Евсеич.

— Спасибо, — буркнул Пашка и почувствовал, как запылали у него уши: он нащупал пальцами крупицу засохшего теста.

9

В доме узнали, что Пашка работает поваром-кондитером, но никто не удивлялся, да и сам он свыкся с мыслью о своей необычной работе, хотя и продолжал говорить себе: это только пока, вот получу паспорт…

А между тем вторая неделя проходила быстро, особенно конец ее. Воскресенье надвигалось неумолимо, как стена, о которую что-то в Пашкиной жизни должно было разбиться навсегда. Сам себе он ни в чем не признавался — ни в дрянном настроении, ни в подавленном желании играть по вечерам в футбол, когда приходил с работы, ни тем более в том, что домой в последнее время стал пробираться не по своей улице. И если бы кто-нибудь, пусть тот же Копыто, уличил его в трусости перед Косолапым — Пашка дал бы ему в морду. И все же Пашка боялся. Он боялся не самого Косолапого, а чего-то иного, что шло от его нового положенья и казалось более нужным, постоянным, но что разрушало привычную и милую дворовую жизнь с ее неписаными законами мальчишеского рыцарства, безрассудной храбрости одного на виду у всех, варварской жестокости, когда все бьют одного, — ту жизнь, в которой только раз переоцениваются ценности — когда из нее уходят. В этой жизни каждый поставлен на свою ступень, а Пашка боялся потерять эту ступень раньше, чем нащупает другую, надежную опору…

— Ну, вот и еще неделя долой! В понедельник аванс! — объявил Евсеич. — Скоро я тебя научу слоеное делать, понял? И если так дело пойдет — ты мигом руку набьешь. Я подумал, что к Октябрьской поведу тебя на разряд сдавать, чтобы ко дню твоего рожденья ты был мастером четвертого разряда.

— Как сдавать? — спросил Пашка.

— А так: будут спрашивать тебя, как делать то, как другое.

— А чего?

— Ну то, что ты тут делаешь.

— Это-то я скажу запросто!

— Вот и порядок! А то, что я тебя больно скоро на разряд тащу — ничего. В тресте знают, у какого мастера ты учишься, так что слова не скажут.

— А если скажут?

— А я — в главк. К самому пойду! Он меня хорошо знает, мы с ним по весне такими друзьями стали — я те дам! Даже выпил со мной, но, — Евсеич поднял палец, — чтобы это никто не знал! Уж больно я ему тогда понравился. Да ты подожди складывать, пусть жар-то сойдет, а то сомнутся и будут не пирожки, а блины. Сядь! Весной, скажу я тебе, большое дело было.

— Какое дело?

— Вызывает меня наш директор и говорит: «Завтра на работу не выходи, а приоденься — и прямиком в главк». — «Чего я, — говорю, — там не видал?» — «Тебе поручают государственное дело!» Ладно… Приезжаю. Представляюсь. А там уже всю мою подноготную знают. «В таком-то посольстве работал?» — «Работал». — «Кухню такую-то знаешь?» — «Не велика мудрость», — говорю. «Так вот, — говорят, — завтра сделаете банкет на высшем уровне, чтобы не стыдно было перед товарищами из Москвы, перед нашим городским начальством, а особенно перед иностранцами». — «Были бы, — говорю, — продукты да помощники, а стыдно не будет».