Высокое поле - [19]

— Возьми ключ! — напомнила тетка.

— Ночевать не жди: я с мастером на работу уезжаю. В Пушкин.

Кошмарный сон вконец испортил настроенье. В голову лезла всякая чепуха, а в глазах так и стояла девчонка на обворованной старой кровати. Пашка подумал: приведи его Косолапый в ту самую квартиру — он бы не смог там взять ни тряпки. Это он знал точно. Но тут его осенило: а что, если и в других квартирах останутся такие же обворованные люди? Ведь это же может быть! Так как же тогда…

В парадной стояли Косолапый, Копыто, Петька-Месяц и еще двое. Пашка приблизился к ним.

— Отколитесь! — буркнул Копыто на тех двоих, и ребята ушли.

— Наконец-то! — вздохнул Косолапый. — Ты не забыл, что завтра воскресенье?

— Я все помню! — жестко ответил Пашка.

— Уже второе воскресенье! — и у самого Пашкиного носа качнул папиросой.

— Ничего, будет и третье!

— Ты что! Ждать больше нельзя: из отпуска приедут…

— А вы меня не ждите.

— Кури!

— Некогда: надо на вокзал. Есть дела посерьезнее…

Он уже готов был наврать им, что встретил настоящих, взрослых урок и что с ними у него большой лад, но его просто разобрала злость за свое бессилие перед этими, в общем-то, очень трусливыми и мелочными людишками, которые только и сильны в своих подлостях. Впрочем, Пашке трудно было сделать такую окончательную моральную расстановку, он чувствовал, что они ему здорово надоели за эти две недели, и все то, что ему нравилось раньше в их взаимоотношениях, теперь раздражало его. «Подонки…» — вспомнил он слово Мишки-Гоги и посмотрел на угрюмые физиономии. Косолапый покусывал нижнюю губу и смотрел на Пашку холодно, не мигая, как змей. Копыто вжал свою толстую голову в плечи, засунул руки в карманы.

— Так ты что — насовсем от нас? — прошипел он.

— Хотя бы!

— Подумай! — рыкнул Косолапый. — Ведь мы без тебя обойдемся, но потом…

— Я без вас — тоже! — разгорался Пашка, но, видя, что этот разговор хорошего ему не принесет, двинулся к двери.

— Постой… — прицелился Копыто и шагнул следом.

Пашка хорошо знал, что его ждет, если он повернется спиной: правый карман Копыты топорщился, как всегда. Ему не хотелось показаться трусом, но он чувствовал опасность и из последних сил сдерживал себя, чтобы не убежать, а уйти спокойно. Он взялся за ручку двери и боком толкнул ее. В тот же момент Копыто рванулся к нему с ножом в руке. Коренастый, сжавшийся в комок злости и подлости, он был всего по грудь Пашке, и тот ни секунды не раздумывая, откинулся в раскрытую дверь и, держась за ручку, сильно встретил его ногой в лицо. В следующую секунду Пашка хлопнул дверью, но успел услышать, как свалился Копыто, и нож его скоркнул по каменистому полу парадной.

На вокзал он приехал раньше Евсеича и еще долго ждал его на перроне.

Было уже за полночь, когда они вышли из ресторанной кухни прогуляться, пока подходило тесто.

То была замечательная ночь! Уж на что Пашка, знавший толк в ночах, немало провел их на улицах и на крышах, но и он не сдержался:

— Ух ты! Лунища-то — как колесо!

Он никогда не был в Пушкине, и сейчас, когда они с Евсеичем шли берегом большого пруда, все ему казалось вокруг сказочно красивым. Он испытывал совершенно новое чувство, более сильное, чем то, что посетило его в первое рабочее утро. Евсеич был более сдержан, видимо оттого, что этот парк и разбитые дворцы, которые успели лишь покрасить снаружи, видел до войны во всем их великолепии, но и он был тронут.

А ночь была редкой — двуглазой: большая, полная луна светила с темного неба и смотрела на полуночников из черной воды. Она окрашивала весь мир в два непримиримых и самых живучих цвета — темный и светлый, других цветов эта ночь не знала. Среди густой черноты сада, повсюду, но всегда неожиданно, вдруг заблестит лужайка, словно снежная полянка или белой березой сверкнет в редине деревьев залитый светом ствол старого тополя. Но особенно величественными казались дворцы, таинственно черневшие высокими окнами на освещенных луной стенах.

— Вот иду я, Пашка, и думаю: сколько видели эти дворцы!

— Да-а…

— Больше любого человека.

— Да-а…

— А худо, что человек мало живет, верно?

— Да-а… Ученым надо рога обломать, чтобы лучше думали!

А в парке — ни души. Ночь…

— А знаешь ли ты, Пашка, что в этих дворцах работал знаменитый повар Мартышкин? Вот мастер был! Царь так и держал его при себе до глубокой старости. Везде таскал за собой — из Зимнего дворца по пригородным и дальше. А потом старику невмочь стало и запросился он на покой. Ну, царь поупрямился, а делать нечего — старость — и отпустил.

— А грошей отвалил? — поинтересовался Пашка.

— Да, видать, немного дал поначалу, поскольку старик уехал в родную деревню… Пройдем-ка, Пашка, мимо Турецкой бани, потом по мраморному мостику, мимо девы с разбитым кувшином и — снова сюда… Старик живет в деревне, а царь себе другого повара подобрал, тоже из знаменитых, а про Мартышкина и забыл думать! И вот наступает во дворце торжество. Съехались князья да графья, министры да иноземные посланники — народ все избалованный да тонкий, иные всю жизнь для брюха жили, таких ничем не удивишь. Но повар Мартышкин в свое время удивлял. Вынесут, бывало, торт его работы, подадут, стало быть, к чайному столу в специальной высокой коробке. Ставят на стол. Потом снимают при гостях высокую крышку — открывается весь торт в своей красоте, а с торта взлетает к самому потолку настоящий голубь! Смотрят гости, а торт чистенький, только чуть лапкой крем царапнут — и еще больше дивятся.