Высокое поле - [15]

— Ну, а если мы еще неделю подождем — пойдешь?

— Пойду, — выдохнул Пашка и резко щелкнул окурком в Петьку-Месяца.

— Ну, вот и сговорились! — Косолапый перевел дух.

…Грязной тачкой

руки пачкать —

это дело перекурим

как-нибудь! —

шепеляво пропел гитарист.

— Месяц! У кого сегодня получка?

— У «Скорохода»!

— Порядок! Нырнем, Пашка, в универмаг? Может, тебе лучше повезет, чем в трамвае, а? — предложил Косолапый.

— Нет. Я сегодня науродовался, отдохнуть надо. А ты чего ухмыляешься, — зыкнул он на Копыту. — Мне завтра в пять утра костыли свешивать!

— Та-ак… — Косолапый стряхнул волосы на лицо, поймал языком прядку. Пожевал. — А ты не знаешь, кому бы толкнуть вот это?

Он кивнул в сторону гитариста, а когда Петька-Месяц поднял одну ногу и завалился назад, — Пашка увидел, что он сидит на круге сыра.

— Что за сыр? — спросил Пашка, имея в виду: откуда взялся.

— Мы не знаем его фамилию! Ну, так — кому?

Пашка пожал плечами.

Больше никто не проронил ни слова.

Пашка посидел с минуту, потом цыкнул слюной в пыльное, непроницаемое, как бычий пузырь, стекло над головой Петьки-Месяца и поднялся с фанеры.

— Ну, я, пожалуй, двину вниз, — он потянулся с деланной беспечностью и в ответ на их молчанье добавил: — Пока!

— Хромай, хромай! — мрачно кивнул Косолапый в сторону.

Пашка вышел с черной лестницы во двор и облегченно вздохнул. Необыкновенная для этого часа тишина, безлюдье двора и настежь распахнутые окна обрадовали его. Он приостановился и отыскал нужное окно в третьем этаже. Свистнул. Показалось, что там качнулась занавеска, но так и не мелькнуло желтое Зинкино платье. «Надо обязательно в сентябре пойти к ним в школу на танцы, вот только куплю клеши и ремень с бляхой…» Он вспомнил, как однажды зимой схватил Зинку за косу и швырнул в снег под одобрительный хохот ребят. Потом, когда стал повзрослей, когда те же ребята подзадорили его и он бросился за Зинкой в парадную, чтобы двинуть ей по затылку, — то сделать этого уже не мог. Хорошо помнится, как схватил ее за тугую голую и гладкую, что шелк, руку своими грязными шершавыми пальцами и обомлел. Он впервые так близко смотрел в девчоночье лицо, видел ее растерянный взгляд, и губа у него отвисла. Он поднял ослабевшую руку и, выполняя свой долг, дал ей один-единственный слабый щелчок. А потом… Потом еще долго грезилась ему ее благодарная улыбка…

Пашка заложил руки в карманы и смотрел на окно. Он знал, что мог бы так простоять долго, но в это время за его спиной об асфальт звучно цокнул плевок. Было ясно, что это с чердака, но он не посмотрел наверх, только сжал кулаки и с трудом проглотил едкий ком, просоливший ему носоглотку.

8

Трамвай был пустой. Он только подремал в парке и сейчас под чужим на этих улицах номером уходил спозаранок на целый день, чтобы, меняя бригады, до глубокой ночи мотаться на дальнем маршруте, где-то в стороне села Смоленского. А глубокой ночью неприкаянным чужаком он снова проберется по здешним улицам в парк и затихнет там до утра…

— До Московского идет? — крикнул Пашка с подножки.

— Идет.

Он вошел — один на весь вагон — и сел прямо напротив кондукторши. Та еще только прилаживала катушки билетов, удивленно косясь на Пашку.

— На поезд, мальчик? — спросила она, кольнув его этим слюнявым — «мальчик».

— Какой тебе поезд — на работу! — хмыкнул Пашка.

— Рань-то какую поднялся, ну и ну! — не обиделась та.

Он подал ей деньги и получил билет.

— Вот хорошее начало! Счастливый будет у меня день: первый пассажир — мужчина!

Пашка приосанился и стал смотреть в окно, одолевая дрему.

Раннее утро… Над городом висел туман. Рассвет лишь слегка приподнял его над землей; зыбкой белой пеленой были еще окутаны все крыши и верхние этажи домов. Они плыли мимо трамвая, как скалы в облаках. Это море дохнуло на город и сразу сделало все улицы тесней, короче и чем-то уютней. В такую рань трудно было угадать погоду, но если день выдастся безоблачным, то стоит подняться солнцу, как все это белое марево за час-другой поредеет, поднимется к небу, растает, и только в затененных аллеях садов еще долго будут сохнуть отсыревшие за ночь скамейки. Раннее утро… Сладкая дрема… От коксогазового завода до Разъезжей попался только один трамвай…

— Мальчик, Московский!

— О разоралась! — очнулся Пашка.

Он потянулся, вразвалку вышел на площадку и с наслажденьем скакнул из трамвая на малом ходу.

У вокзала чернел народ и тянулся к остановке. Мелькали белые фартуки носильщиков. Но еще тихо вокруг. Свежо…

Производство, как и говорил Евсеич, уже было открыто. Пашка поднялся по лестнице, прошел мимо запертых цехов и заглянул на кухню, в горячий. У плиты был только один кухонный — низенький краснощекий старичок. Все его звали дядя Ваня. Он уже залил водой котлы, развел в печке огонь, даже сделал небольшой запас дров, чтобы потом, когда придут повара, не мешать им своей тележкой, и теперь, навалившись боком на стол, глодал большую мозговую кость, выловленную в котле с бульоном.

«Рубает дед», — смекнул Пашка. Он посмотрел со стороны на глуховатого старика и гаркнул:

— Привет, дядя Ваня!

Дед вздрогнул — кость стукнула о стол.

— Ты чего так рано — шести нет? — повел он желтыми белками на стену, где висели часы.