Высокочтимые попрошайки - [9]

— Не понимаю.

— Об этих вещах пишутся стихотворения, которые называются идиллическими. Если желаете, я сочиню для вас идиллию.

— На что мне она?

— Напечатаете в какой-нибудь газете.

— Напечатают?

— Ещё бы! Если же дадите ползолотого, сорок раз напечатают.

— Согласен, сочини это самое стихотворение, как бишь его…

— С превеликой радостью.

— Но чтоб хорошее вышло.

— Уж поусердствую.

— Чтоб каждому, кто прочитает, понравилось.

— Конечно.

— Завтра утром принесёшь?

— Завтра утром? Что вы! Еле за Месяц управлюсь.

— За месяц?

— Не раньше. Это читать — легко, а писать — трудно. На сочинение красивой идиллии по меньшей мере два месяца требуется.

— Да что ты!

— Но я постараюсь успеть за месяц.

— Оказывается, вон оно что.

— А вы как думали? Иной раз месяца два прождёшь, пока муза придёт; без музы, вы уж поверьте, стихотворения не напишешь.

— А ежели вдруг не придёт твоя эта муза?

— Непременно придёт.

— А нельзя ли отписать к ней: приходи, мол, скорее, дело до тебя.

— Она сама явится, дайте срок, достоуважаемый Абисогом-ага.

— А где она находится, очень далеко?

— Очень далеко, но явится.

— Посуху будет добираться или морем?

— Нет, нет, ваша милость…

— Может, и сам не знаешь, где она запропала?

— Как не знать, ваше степенство.

— А то пообещаем дать ей два-три золотых, авось тогда раньше заявится, на этой неделе, а?

— Да, конечно… Как только вы изволите дать два-три золотых, дело намного ускорится, и, уверен, муза на этой неделе и объявится, — в предвкушении двух-трёх золотых мгновенно приободрившись, бойко отрапортовал поэт без музы.

— Напиши, значит, музе: Абисогом-ага, дескать, хочет видеть тебя и кланяемся.

— Слушаю. До свидания, господин Абисогом-ага, благодарю вас… Имею честь быть вашим покорным слугою и прошу принять…

— Нет, — сказал Абисогом-ага, — слушать больше не буду, я уж, кажется, все твои речи принял… Устал я.

— Примите уверения в моём глубочайшем уважении…

— Хорошо, хватит, принимаю.

И поэт распростился со своим меценатом, обещав за два золотых немедленно доставить свою музу, которую некоторые нанимают по ещё более низкой цене. Ныне муза поэта зарабатывает меньше плотника.

Как вы, вероятно, заметили, всякий раз, когда кто-нибудь давал Абисогому-аге слово упомянуть о нём в газете или оповестить в церкви о его приезде, он забывал, что он голоден и, более того, вытаскивал кошелёк и вспомоществовал каждому, кто обязывался популяризовать его имя. Тщеславие — этот своего рода голод — многие утоляют деньгами. Тщеславное желание увидеть своё имя в газете, которое одни считают манией, а другие тщатся возвести на ступень добродетели, и которое наблюдается почти во всех кругах нашего общества, теперь владело и Абисогомом-агой, и вследствие этого с уходом поэта он начал размышлять об обещанном ему стихотворении, вместо того чтобы продолжать испытывать муки голода.

— Неужели, — спросил он себя, — в стихотворении всё так и получится, как мне хочется?.. А правда, что у этого человека, которого я сейчас облагодетельствовал, есть какая-то муза?.. И будет ли она через несколько дней здесь?..

На этом мысль Абисогома-аги прервалась, ибо хозяйка дома открыла дверь и сказала:

— Обед подан, пожалуйте к столу.

По турецкому времени было четыре часа ночи[6].

5

Против кельи, где Абисогом-ага нёс бремя своей епитимьи, имелась небольшая комната, которая сообщалась с кухней и служила столовой. В эту комнату и прошёл Абисогом-ага вместе с хозяйкой дома. Войдя в столовую, он тихо поздоровался с Мануком-агой, расставлявшим в этот момент стулья, и подвинулся к столу.

— Пожалуйте вот сюда, Абисогом-ага, — сказал Манук-ага, показывая гостю на стул во главе стола.

— Садитесь и вы, я тоже сяду, — ответствовал гость, располагаясь на отведённом ему почётном месте.

— Извините нас, пожалуйста, что мы так опоздали с обедом. С завтрашнего дня будете обедать вовремя. Вы и сегодня отобедали бы вовремя, если б не некоторые обстоятельства… Об этих причинах я расскажу позже… Ну, как чувствуете себя, Абисогом-ага? Надеюсь, вам у нас спокойно? — заговорил Манук-ага.

— Да, спокойно.

— Благодарю. А как наш трабзонский приятель поживает?

— Хорошо. Послал тебе поклон.

— Спасибо и ему и вам… Предложу-ка я вам рюмочку водки. Пропустите? Раздражает аппетит.

— Только одну.

— Одну так одну.

Манук-ага протянул Абисогому-аге рюмку, который одним духом и проглотил её — разумеется, водку, а не рюмку.

— На доброе здоровье, Абисогом-ага.

— Благодарствую.

— Ваше здоровье.

— И за твоё здоровье.

Манук-ага помедлил, затем долил рюмку водой и выпил её в четыре приёма.

— Пока супруга разогреет и подаст, мы с вами можем побеседовать, скоротать время. Согласны, Абисогом-ага?

— Согласен, — произнёс гость тоном, который мог означать только одно: было бы куда лучше прежде поесть, а уж потом поговорить.

— Послушайте, значит, какие нынче произошли со мной истории. Вот уж несколько недель кряду мы всё о выборах в квартальный совет хлопочем. Вы сейчас, возможно, скажете про себя: на кой тебе, божий человек, этот ваш совет сдался? Не твоя забота… Ошибаетесь, Абисогом-ага! Если дела нации не касаются ни меня, ни тебя, ни его, тогда кого же они касаются?! «Не твоя забота» — это плохие слова. Те, кто следует им, в стороне держатся, и, стало, нации своей не служат. По-моему, каждому из нас надлежит по мере сил своих способствовать нации в её делах… Ещё одну выпьете, Абисогом-ага? Для аппетиту.