Высокочтимые попрошайки - [8]

— Что это ты, братец, задумал? Я ведь тебе никакого зла не сделал. Чего ты ко мне привязался? Ступай скажи все эти слова тому, кто тебя обидел.

— Да, человечество мучалось, его безжалостно угнетали, и оно не ведало, куда идти и кому жаловаться…

— Помилуй меня, господи, — сказал сам себе Абисогом-ага. Конечно, я мигом бы сбросил его со стола, но боюсь: а вдруг вытащит, разбойник, из-за пазухи револьвер — и пальнёт, слишком уж сердито он речь держит.

— И только тогда, — продолжал вития, — когда науке удалось взять верх над суеверием, а свету — над тьмой, а перу — над мечом, а любви— над злобой, а грядущему — над минувшим… только тогда, говорю я, только тогда все мы поняли, что слова «человечество», «нация», «родина» существуют не для словарей, а являются словами, которые должны быть навечно вписаны в мозг и в сердце каждого смертного…

— Умоляю тебя, братец, слезь со стола, внизу вот и расскажешь, отчего у тебя душа не на месте.

Молодой человек говорил без пауз и при этом дрожал и трясся гак, что Абисогом-ага нет-нет и замирал от страха: ну, как грохнется лампа со стола и разобьётся? И, более не желая терпеть самозванного оратора, он вскинул голову и изо всей мочи закричал:

— Спустись сейчас же!

— Умоляю вас, не гневайтесь на меня.

— Спустись, или я!..

— Ах, не делайте больно человеку, чьё сердце принадлежит нации.

— Коли хочешь сказать мне что, слезь, пожалуйста, сядь но человечески рядом, ну и толкуй своё.

— Умоляю, дозвольте мне закончить… Ах, вы не знаете, как я волнуюсь, когда произношу монологи!

— Слезь!

Оратор наконец спрыгивает со своей трибуны и садится на стул.

— Так… А теперь, признайся, пожалуйста, зачем ты пришёл? — спрашивает Абисогом-ага в раздражении.

— Умоляю, не злитесь.

— Чего ты хочешь? Ну, слушаю.

— Не обходитесь со мной так грубо, мне очень грустно, сейчас я за…заплАчу.

И действительно, оратор ударяется в слёзы.

— Почему ты плачешь, братец?

— Да потому, что ваш покорный слуга — литератор, и он страстно желает служить своей нации, а эта нация платит своим литераторам неблагодарностью.

— Но виноват же не я…

— Вы правы, не вы тому виною, но… У меня есть стихотворения, которые я посвятил родине… Прелестные куски… заветные строки, где воображение, вдохновение, страсть, огонь и пламя так и рвутся в небо.

— А что, это плохо? Ты поэтому плачешь?

— Наша нация, всемилостивейший мой, не знает цены моим стихотворениям; за ребячество, видите ли, их почитает, и потому наш брат-стихотворец обречён голодать.

— Но причём тут я?

— Умоляю, будьте со мной ласковы.

— Но чем я могу помочь тебе?

— Я хотел попросить…

— Проси скорей.

— Не кричите же на меня, ради бога, вот опять заплачу.

И стихотворец снова расплакался.

— Господи, пошли мне терпение, — взмолился Абисогом-ага.

— Я пришёл попросить… я прошу помочь… чтоб моя только что произнесённая речь была напечатана.

— Так напечатай! Кто тебя держит?

— Я прошу, ваше степенство, оплатить издание этой речи и… некоторых других моих сочинений.

— Не понимаю. Почему за твои речи должен платить я? Слыхано ли дело, чтобы один печатал ради своей выгоды книги, а деньги за это платил другой?!

— Умоляю, поймите!.. Душа моя и так уязвлена… Не наносите ей новую рану.

— Я никого не хочу ранить, оставь меня, братец, прямо беда мне с тобой.

— Знаете ли вы, как тяжело литератору слушать такие слова?!

— Не знаю. И знать не хочу.

— Сердце поэта весьма чувствительно, порой даже одно неосторожное слово может ранить его… У меня есть стихотворение, написанное на эту тему, послушайте вот…

— Некогда мне, мил-человек, слушать твои куплеты.

— Умоляю вас, не относитесь так холодно к моим стихотворениям. Творение, которое вы не хотите слушать, я создавал два месяца, и всякое невнимание к нему оскорбляет моё достоинство… Не говорите же о моём созданье ничего дурного, позвольте мне прочесть его вам…

— Я приехал сюда не для этого.

— Хорошо… тогда займёмся одной моей трагедией.

— Не хочу. Я кушать хочу, я не обедал.

— Хорошо, тогда я произнесу слово о еде.

— У меня нет времени.

— Умоляю, впредь никогда не говорите «у меня нет времени». Нет ничего более обидного для автора, возымевшего желание прочитать кому-нибудь свой собственный труд. Прошу вас, относитесь к авторам сочувственно.

— Хочешь сесть мне на шею?

— Не смейтесь надо мной. Зачем же мне на вашей шее сидеть?

— Или, может, отдать тебе свой кошелёк?

— Нет, нет, я говорю лишь о плате за издание моих речей и…

— Сколько тебе для твоего дела денег нужно?

— Всего четыре золотых, для вас это, разумеется, пара пустяков, зато вы станете, таким образом, моим меценатом, и ваше имя будет стоять на первой же странице книги.

— На первой странице?

— Да!

— А зачем на первой?

— Чтоб каждый знал, что книга напечатана за ваш счёт.

— Это хорошо, — ответил Абисогом-ага, вытащил из кошелька четыре золотых и отдал их автору.

Наговорив тысячу любезностей, молодой человек ретировался к дверям. Однако Абисогом-ага остановил его:

— А нельзя ли напечатать на первой странице также и имена моих слуг и сообщить нации, что Абисогом-ага имеет в своём родном городе столько-то коров, овец, ишаков?

— К сожалению, ваш перечень относится к идиллическому жанру.