Вышел месяц из тумана - [6]

Он плотно, до рези в глазах зажмурился и сжал ладонями виски…

И тотчас память его словно раскололась на две неравные части, и на свежем, дымящемся сколе он в мановенье ока увидел все, что стряслось с ним недавно, вот только что, запечатлелось, но было кем-то наглухо закупорено…

* * *

— …Я говорю, домой бы вам.

— Вы когда заканчиваете? — перебил он ее неожиданно для самого себя.

— Что заканчиваете? — она разом подобралась. — Работу, что ли? Да сейчас и заканчиваю. Розка пришла, сменщица. Переодевается в кладовке. А вам зачем?

— Если вы не возражаете, я вас подожду. Там, возле мороженицы.

— А что, мороженым желаете угостить? — Она усмехнулась отчужденно и надломленно. — Розку лучше угостите, сменщицу мою. Она пофигуристей. Язык без костей, мозги без затей. А как мороженое-то любит! Особенно под водочку. А коньячок подадите, так и без мороженого на всё согласная. Ро-оз! — она вдруг расхохоталась, высоко запрокинув голову, так что обнажился и запульсировал синеватый рубец ниже ключицы. — Тут мужчина интересуется, широк ли твой внутренний мир. А я ему говорю — без-ме-рен! Верно ведь?!.. Почему вы улыбаетесь?

— Просто… Вы сейчас говорите совсем, как…

— Уж как могу. А вы идите уже, идите. Нельзя тут. Туда идите, к мороженице. Я — потом подойду. Я правду говорю.

«Жанн! Жа-анн! Ты чего меня звала? Я не поняла чего-то. Мужчина, говоришь какой-то? Не поняла, говорю, я…»

Из скособоченного, без колес фургончика вышла рослая крашеная блондинка с атлетическим бюстом и с лицом куклы-неваляшки.

— А нормально всё. Проехали. Я думала: мужчина женщину ищет, а он — камбалу без головы…

* * *

— Ну, — она смотрела настороженно, почти враждебно. — И что вы хотели сообщить?

— Дело в том, что…

— Путаете вы меня с кем-то, наверное, — перебила она его. — Ну точно! Случается это. Я вот тоже недавно…

— Не путаю, — сказал он тихо и твердо.

Женщина торопливо и отчужденно обернулась по сторонам.

— Может, и не путаете. Запросто может быть, — она говорила еле слышно, упорно глядя в сторону, едва разжимая плотно сжатые губы. — Может, и виделись. Я ведь… Я ведь себя-то помню только три года с небольшим.

— Нет. Три года и десять месяцев. В мае это было.

— Ну да, — женщина по-прежнему смотрела в сторону. Похоже, сказанному она нимало не удивилась. — Жанной меня зовут. Могу паспорт показать. Жанна Юрьевна Колесникова, тридцати семи лет от роду. Мне паспорт в больнице вернули. Я там два месяца пролежала после аварии.

— Мотоцикл?

— Да. Разбилась на мотоцикле. Как чашечка фарфоровая. Дзын-нь! Всю ночь, как выброшенная кукла, провалялась в кювете с пробитою башкой и ломаными ребрами. Утром меня нашли. Собака нашла. Друг человека. Ну да, собака, а что вы так смотрите?.. Ничего? Вот и я — ничего. Совершенно. Башка пустая, как пионерский барабан. Пытаться что-то вспомнить, все равно как пальцами на закрытые веки давить — блики есть, света нету.

— Кто был тогда с вами не помните? — спросил он глухо.

— Говорю же — нет. Нянечки в палате шептались, мол, как так: мотоцикл всмятку, сама всмятку, а кавалера след простыл, не на небо же вознесся, к Господу на блины. Ко мне и следователь приходил, вопросы задавал, не верил, что я не помню ни черта. Говорил, странное, мол, это дело. Уже, говорил, не первый такой случай. Приходил, да перестал. А того человека… очень хотела вспомнить, вроде даже вспоминается нечто — весь в черной коже с железными бляшками. И пахнет от него кожей и железом. И вырисовывается как-то так: без шлема, волосы светлые, кучерявые, на глазах — очки, круглые, как плошки. Серые такие. Но это, может, я навыдумывала, говорю же — блики под веками. Но что точно, так это — недобро какое-то в нем было. Не злоба, не гнев, а недобро. Ровное такое, гладкое, сверкающее. И какое-то… нечеловеческое, вот. Есть люди добрые, в них доброты много. Есть люди злые, в них доброты мало. А он — весь недобро. Как дистиллированная вода. Доброты — ни крупицы, ни пузырька. И зла нет. Ничего нет. Я сейчас стараюсь не думать про это. Как начинаю, выбраться не могу…

— Выберемся. Пойдем отсюда. Хорошо?

— Пойдем…

* * *

— Слушай. Я тебе причинила боль, да? Ну тогда. Большую боль.

— Да.

— И ты меня проклял.

— Нет.

— Проклял! Я знаю.

— Нет! Я вообще не понимаю, что это такое — проклял. И понимать не хочу. Ненавидел — это да. Тебя ненавидел, себя презирал. Потом перестал. Не потому что простил. Просто перестал думать. Забыл. Именно забыл. Как — не знаю. Не поверишь, все эти четыре года не вспомнил ни разу, даже мельком. И я, и все, кто тебя знал. Исчезла не только ты, но и память о тебе. Непостижимо, ужасно, но так. О тебе забыли не только люди, но и предметы, к которым ты прикасалась. Человек, живя, обрастает невидимым облаком, которое создает он сам, и в нем живо всякое рожденное им слово, всякая рожденная им мысль, желание чувство, боль. Человек умирает, а облачко живет какое-то время. Так вот, когда ты ушла, исчезло всё! Пропал мир. Осталась глубинная впадина во времени. Ты была общительной, доброй, смешливой, писала стихи, сочиняла песенки, рисовала городские пейзажики, собирала раковины, обожала «Битлз». Даже прыгала с парашютом. Всё это исчезло, было стерто, всосано в никуда, в окаянную пустоту и нежить. Сразу и для всех! Когда я услышал твой голос там, на этом чертовом базаре, я почувствовал, что «земля уходит из-под ног». Потому что мир твой вернулся. Опять же весь разом. И занял свое место, выдавив окаянную пустоту. Пусть ко мне одному. Потом все больше. Сейчас вот песенку твою вспомнил. Кусочек.