Выпьем за прекрасных дам - [5]

Гальярд наконец выдохся, и Антуан воспользовался краткой паузой. Выглядел он совсем уж смятенным и растерянным, но сказал честно — так, что Гальярд сразу поверил, и быть суровым ему сделалось еще труднее:

— Если б вы, брат приор, и весь монастырь наш послал бы меня, как отец Доминик — ради святого послушания, я бы, отче… Я тут же пошел бы — пойду — куда сказано, с радостью огромной пойду! Но если б вы о моей воле на то спросили — а вы ж и спросили на капитуле…

— Это из-за Аймера? — в лоб спросил Гальярд, догадываясь об ответе, но желая, чтобы парень сказал его вслух.

— Да. То есть нет. Из-за себя, отче. Только, Христа ради, не говорите…

— Да не скажу я брату Аймеру ничего, полноте, — Гальярд оборвал тулузский марш и махнул усталой рукой. — Это не мое дело — ваше с ним и Господа. Что сказали бы на то святой Эльред и отец наш Доминик — сами подумайте. Хорошо, если вы так безнадежно упрямы, может, вам и впрямь еще следует многому научиться — например, истинному смирению. А теперь идите, зубрите «De unitate» брата Альберта, если думаете, что для успешной проповеди обязательно надо знать этот труд наизусть. Но прежде загляните в библиотеку и позовите мне брата Анри-Констана, он там должен штудировать кое-что. Я надеюсь, не весь иаковитский монастырь внезапно обуяла ложная скромность, и проповедник в Лораге на эту Пасхалию все-таки найдется. Идите! — он махнул рукой, видя, что Антуан собирается что-то сказать, и не желая показывать ему ни капли симпатии. Да и не было ее тут, настоящей-то симпатии: тоже мне, юнцы способ удумали братскую любовь доказывать, в ущерб делу Ордена — доминиканцы! Проповедники! Святой Эльред, адвокат и глашатай «святой дружбы», в гробу бы перевернулся в своем аббатстве в Риво…

Антуан, признаться, после разговора с Гальярдом очень сильно сомневался в правоте своего поступка. Особенно его смутили слова о загадочных резонах. В самом деле, если Аймера почему-то уже который год не избирают для проповеди — может, тому есть причины более глубокие, чем неопределенная «мировая несправедливость»? А что, если здесь какая-то грустная тайна, или запрет, и своим отказом Антуан не уступает путь другу — а просто увиливает от исполнения прямых своих обязанностей? И еще была причина его печали и смущения — недостойная и мелкая, с таким на исповедь ходят: втайне от самого себя юноша боялся, что Гальярд мог подумать — он и не хочет быть проповедником, ленится или страшится, и вдруг поэтому его теперь и по окончании обучения не назначат в миссию — никогда, или по крайней мере много-много лет? Уж лучше бы он, Антуан, тогда надел черный скапулир брата-конверза: от него больше толку было бы на кухне с поварешкой или на лесах с топором, или — лучше всего — с метлой и мокрой тряпкой… В доме Господнем нет низких и высоких мест, есть только твое место и остальные. Зачем он нужен будет без миссий — пускай с прекрасной латынью и замечательной теологией, с выученными наизусть суммами Альберта и Фомы, бесполезнейший раб из всех живущих… А Аймер — что вчерашний новиций может знать о сердце своего наставника? Может, ему так нужно, может, ему так лучше, и не гордыня ли — пытаться подобным образом менять дороги людей старше Антуана, людей достойней Антуана, которые сами способны с собой разобраться?

Подобные печальные размышления были прерваны приходом этого самого Аймера с бутылкой. И то, как по мере изложения новостей менялось лицо Антуанова друга, очистило его сердце от сомнений лучше долгих молитв. Аймер выглядел как человек, у которого что-то долго болело и вдруг прошло. К добру или к худу, но прошло — так неожиданно, что он и сам еще не привык и удивленно прислушивается к себе: что же изменилось?

И — оно того стоило. Антуан не знал, что бы сказал на это святой Эльред, но хотя бы в своих намерениях он был теперь уверен.

— Ты идиот, — в очередной раз сказал Аймер, удивленно мотая головой. Потом энергично выкрутил из бутыли пробку. — Ладно, не удалось выпить на радостях — выпьем с горя, не возвращать же мне вино Мартину, он не так поймет. Чашка у тебя тут есть? За наши новые назначения!

— Так ты не по своей воле не ходишь в миссии? — вырвалось у Антуана — и он тут же об этом пожалел. Но Аймер, такой бледный и темноглазый в сумерках, ничуть не смутился, разве что помедлил миг.

— А ты не знаешь эту дурацкую историю? Историю про меня-дурака? Я-то уж думал в гордыне своей, что я притча во языцех и обо мне всякому новому брату тут же повествуют… Ну давай я тебе под вино и расскажу, до Комплетория обернемся. Только предупреждаю — ничего тут нет особенно приятного. И возвышенного тоже.

— Тогда не рассказывай, ну ее.

— Нет, расскажу. Мне это полезно… наверное, — вырвалось у наставника новициев с легкой горечью. — А вам, юноша, может, будет поучительно. По крайней мере, перестанешь считать меня добрым и святым человеком.

— Не перестану. То есть я и не считаю, и не надейся, тебя-то…

Аймер хмыкнул.

— «Спроси у старцев своих, и они расскажут тебе». В общем, так: жил-был один глупый монашишка, который считал себя великим проповедником… Или нет, лучше начнем с другого: видел у меня на брови маленький шрам? На правой? Ну шрамов-то у меня полно, да, но они все достойные, в вагантских ножевых драках добытые, а этот, можно сказать, позорный, и на самом видном месте…