Болела теперь, болела ободранная кисть у Аймера. Болело у него и сердце. Борясь с грехом единственным истинным средством — любовью, Аймер несколько часов пролежал в своей келье, сказавшись нездоровым; он вспоминал про Антуана разное — как в одну потрясающую Пасху Антуан, после навечерия слегка напившись, обнимал его и называл своим лучшим и ближайшим другом, говорил, что всегда мечтал о таком старшем брате… Как он в первый раз запел на хорах; как некогда Аймер с настоятелем везли его из деревни в громадной повозке, и тот с дрожью в голосе расспрашивал Аймера о призвании, а у самого нестриженые волосы еще падали на глаза… Как Аймер, болея душой и даже побаиваясь, явился к нему с сообщением, что его мать покончила с собой — и хрупкий Антуан в неистовстве горя с такой силой оттолкнул монаха с пути, что едва не сбил его с ног…
Я люблю этого своего брата, сказал себе Аймер, поднимаясь к вечерне. Я люблю его, и моя любовь больше моей же зависти. Я буду радоваться за него и просить Господа, чтобы он был счастлив там, в новом назначении… Чтобы у него все получилось лучше, чем некогда у меня. Безо всяких глупостей, без страстных вилланок и интригующих кюре, но — сплошное Слово Божие в нем и рядом с ним. А раз Антуан пойдет в миссию, значит, и я с ним как бы немножко пойду. Это же мой Антуан.
Мнимое нездоровье, в котором Аймеру еще предстояло исповедаться, пошло на пользу: когда после вечерни он подошел к келарю и смущенно попросил немного вина, весьма прижимистый брат Мартин сразу же повел его в погреб и нацедил целую бутыль, велев не особенно разбавлять водой. Дружески похлопал его по плечу, что даже для высокого и сильного Аймера было довольно чувствительно: келарь отличался редкостно крепким телосложением и был выше Аймера почти на голову, вот только видел не особенно хорошо. Лечите свой желудок, брат, только колокол на Комплеторий не пропустите, сказал он дружелюбно — и Аймеру почудилось в Мартиновом голосе понимание истинных причин нездоровья… ну что ж поделаешь, грешнику везде мерещатся призраки.
У Антуана в вечно строящемся и перестраивающемся Жакобене была отдельная келья: большая роскошь для доминиканца — такие комнаты, с настоящими стенами вместо ростовых перегородок, позволялось иметь немногим братьям: только тем, кто особенно серьезно учился на данный момент или писал какой-нибудь важный труд. Учитывая тот факт, что в бытность мирянином Антуан никогда не имел своей кровати и делил ее сперва с сестренкой, потом с работниками отчима, а тут роскошь — своя постель, стол, стул, сундучок с книгами — монашеская жизнь не казалась ему особенно тяжелой, и это о таких, как он, писал святой Августин: «Что касается тех, кто ничем не обладал, пусть не ищут в монастыре того, что не смогли получить вне его, но пусть не будет недостатка в подаваемом им облегчении…»[1]
Как раз Августиново Правило вспомнилось почему-то Аймеру, в очередной раз подумалось, как на удивление легко ему всегда было выполнять именно эту часть устава…
— Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, за тобой пришли, — он привычно толкнул дверь плечом.
— Уже пора умирать за веру? — с улыбкой откликнулся из-за стола согбенный Антуан. Такова была старая шутка среди предыдущего тулузского новициата — родилась она после того, как пылкий Джауфре на рекреациях, говоря о призвании, насмешил всю компанию заявлением, что целью его вступления в Орден была и остается ни много ни мало — мученическая смерть. У вас есть еще время, чтобы подумать, нравится ли вам проповедь, учеба и братская жизнь, помнится, весело ответил тогда Аймер. Потому что если не нравится, вы быстро можете соскучиться в ожидании гибели — многие у нас и по сорок лет ждут, не дождутся, вон спросите брата Тьерри (семидесятилетний Тьерри был старейшим в общине…) Однако не огорчайтесь, учение и монашеское послушание вам тоже не подарок; от них если и не всегда умирают, то по крайней мере нечто мученическое в них найдется… Брата Джауфре потом не менее недели вся молодежь в глаза и за глаза называла не иначе как мучеником, что его, впрочем, отнюдь не угнетало; вскоре — из-за косых взглядов братьев постарше — кличка как-то поизносилась, а вот шутливое приветствие осталось, и не только для Джауфре.
— Живи пока, — махнул рукой Аймер, пряча бутылку за спиной. Антуан со скрежетом двинул стулом, поднимаясь навстречу; бывший наставник с одного взгляда узнал книгу, над которой он горбатился, делая выписки. Новый комментарий на «Сентенции» Петра Ломбардского. Объемистый труд брата Фомы с Сицилии, того, что сейчас преподавал в Париже, теперь вошел в обязательную программу обучения доминиканцев, и несколько лет назад эта самая книга ночевала и у Аймера в келье.
— Пришел тебя поздравить, восходящая звезда проповеди, — Аймер наконец выставил бутыль на освобожденный товарищем стул. — Вот добыл тут кое-что у Мартина, кормильца и поильца нашего, извлекая выгоду из болезней чрева…
— Кстати, как чрево твое? — Антуан сам спрашивал, и в то же время экономно притушил пальцами большую свечу: окошко пропускало достаточно света для пьянки, хотя и недостаточно — для чтения. Поздней весной тьма долго не подступает.
