Выпьем за прекрасных дам - [41]

— Боже, приди избавить меня…

Бернар послушно повторял за гостем строки дневного псалма — и только когда сбился и забыл, что дальше, осознал, что какое-то время читает один. Обернулся неуверенно — может, тот нарочно молчит, проверяет, помнит ли хвастун-новиций весь 118-й — но…

Конечно же, не было никакого брата. Не было визитатора со светлой бородкой, со слишком коротким скапулиром, который он так лихо закидывал перед трудами через плечо. Только цветочный запах остался — на пределе обоняния, но совершенно несомненный.

Бернар-маловер все-таки добежал до двери в ризницу, удостовериться — конечно же, никого. Бормоча — «Из Болоньи… Господи Боже…» — обежал чисто вымытую залу по периметру, чтобы куда-нибудь девать, выбегать наружу острый радостный стыд. Наконец опустился рядом с ведром на колени, потом коснулся лбом каменного пола — prostratio super genua — и начал молиться по-настоящему.

…Простираю к Тебе руки мои; душа моя — к Тебе, как жаждущая земля…

Таким его и нашли братья уже после вечерни, обеспокоившись, что его не было на хорах. Бернар спал в неудобной позе, так что потом было нелегко сразу подняться на затекшие ноги; спал в чисто вымытой и обметенной зале капитула перед распятием, рядом с ведром грязной воды.

Истории его почти никто не поверил. Решили, что, утомившись, Бернар задремал в молитве — и увидел отца Доминика, а может, тот и впрямь явился к нему во сне; вот только в отца Доминика с тряпкой в руках верить было как-то сложновато. Да и тряпок было не две, а всего одна; почему-то количество тряпок более всего убеждало практичных братьев, что наказанный новиций всего-навсего увидел благочестивый сон. Гильем Арнаут, правда, сказал, что святые люди могут по-разному проявить себя в нашей жизни — веруем же мы в communio sanctorum! — а дерево узнается по плодам: если Бернару его сон или видение помогло понять ценность святого послушания, наверняка оно исходило от Господа. И в доказательство того привел пример исцеления одной пьемонтской сестры, которой блаженный Доминик также явился во сне и наложил ей на больное место полотнище, которого никто, кроме нее, не видел. Однако сестра видела эту ткань и чувствовала, и наутро встала совершенно здоровой — так что нет резона не верить и в историю брата Бернара.

Брату Бернару, впрочем, было не обидно, что ему не верят. Он больше не бегал от трудовых послушаний, целый год или около того казался совершенно счастливым. Потом история подзабылась — до самого августа 1234-го, когда весь Орден в дружной радости встречал весть о причислении славного отца к лику святых. Из монастыря в монастырь носилась весть о чудесном перенесении его мощей — как в темноте, в окружении муниципальных солдат, бедные братья с ужасом вскрывали родительский гроб, опасаясь обнаружить там смрадный труп, что навеки подкосит благочестие глупых мирян, смотрящих только на внешнее… И как из вскрытого гроба от костей святого человека поднялось дивное благоухание словно бы цветов — цветов! — вне себя от радости кричал брат Бернар, к тому времени уже не новиций, к тому времени уже священник… Каких цветов? Непонятно? Не скажет ли кто — какие это были цветы?

Брат Гильем ездил в Рим свидетельствовать на процессе прославления — он собирал сведения по Тулузену, опрашивая об отце Доминике мужчин и женщин, лично его знавших. Сыграв свою роль, он вернулся, привезя с собою четки, которыми прикоснулся в Болонье к благоухающим костям патриарха проповедников; четки в течение нескольких месяцев хранили этот ни на что не похожий запах. Брат Гильем дал четки в руки Бернару; тот погрузил деревянный розарий в чашу ладоней и долго дышал ароматом — так пахли цветы из райского сада, где гулял теперь отец Доминик, и аромат пропитал, видно, его небесные одежды — тот же самый хабит, иного и не надо — и его земные останки, ожидающие воскресения… «Да, братья, это они, это цветы», — радовался брат Бернар. И снова вспомнилась старая шутка, и снова дразнили его, гордого и довольного, что полы его научил мыть сам отец Доминик. Святой Доминик — теперь это были не пустые слова: епископ Раймон, бывший провинциал Прованса, уже отслужил в Жакобенской чисто вымытой и украшенной церкви первую мессу в честь святого Доминика Проповедника в его праздник, пятого августа, называя его покровителем монастыря и храма. Приходите к нам еще, брат визитатор. Оставайтесь с нами навсегда…

…Скоро услышь меня, Господи: дух мой изнемогает; не скрывай лица Твоего от меня, чтобы я не уподобился нисходящим в могилу…

Ах, по сколько же раз приходилось выслушивать эту историю всем юношам, приходящим в Жакобен послушниками! Гальярд — Антуанов отец Гальярд — был не последним новичком, который слышал о поломое Бернара де Рокфора десяток-другой раз. Всякий раз с новыми подробностями: по ходу времени быль превращалась в легенду, обрастая деталями, как днище корабля — моллюсками… Для своих новициев он, став старым и мудрым, сохранил самую первую, самую простую версию.

Если бы вот Антуана в минуту тоски и смятения посетил отец Доминик! Ну что ему стоит? Войти из ниоткуда, из приоткрывшейся двери с небес, посидеть рядом, сказать что-нибудь ободряющее. «Оставь ее навек, брат, забудь об этой девице, думай о собственном спасении». «От похоти есть лекарство, брат, уединись, бичуйся, проси Господа избавить тебя, Он милостив, он поможет». Да хоть бы кто-нибудь! Хоть бы брат Бернар пришел — именно так, как не верует Грасида: просто пришел бы и помог. Антуан словно бежал — одновременно — в две разные стороны, и не мог за собой угнаться, и только холодный пол остужал его тело, которое требовало, чего само не знало, и душу, которая не желала знать самой себя.