Выпьем за прекрасных дам - [43]

Гальярд выдохнул — как показалось юноше, яростно.

— Целовал ты ее?

— Д-да… почти.

— Что еще?

— Гладил… она плакала. Соприкасались… щеками.

— Это все? Говорите правду, брат!

Ниже падать уже некуда.

— И еще… я хотел ее плотски… Очень сильно.

— Что еще?

— В…все.

Гальярд снова ухнул. С облегчением. Огромнейшим облегчением.

— Канонически ничего безумно страшного, — тихо сказал он, и Антуан вздрогнул, ушам своим не веря. — Сколь я помню пенитенциал магистра Раймонда — где-то месяц воздержания от рыбы и масла. С допущением овощей. Учитывая ваш клирический статус, брат — еще какие-то трудовые послушания. Мы посмотрим дома в Жакобене — там и начнется срок наказания. А теперь поднимитесь, Бога ради… Вставай, Антуан. Давай просто поговорим.

Антуан поднялся — и едва не упал: ноги не хотели держать его. Гальярд, тоже уставший «сурово нависать», тяжело опустился на табуретку. Руки его под скапулиром перебирали зерна Розария. Юноша сел на край кровати — на самый край, так что угол больно врезался ему в худой зад. Глянул на приора изумленно, будто не веря, что тому не вовсе отвратительно на него смотреть. Опустил глаза. Щеки у него были красными, шея, тонзура — все как водится. Прижал ладони к лицу — н-да… на лбу хоть яйца пеки. Спасибо хоть видно не очень хорошо: за оконцем стоял синий вечер, только сальная свеча на сундуке горела неровно, посылая в потолок толстую струю копоти.

— Радуйся, сынок, могло быть и хуже, — Гальярд вдруг подал голос по-другому, по-отечески. — Ты был искушаем — но не нарушил обета. Теперь поговорим о главном — о твоей душе, о том, что случилось с тобой. Ты понимаешь, отчего это произошло?

Антуан приоткрыл рот. Закрыл его. Сглотнул — острый кадык прокатился по горлу вверх-вниз.

— Твое тело хочет тебе что-то сказать, — мягко подсказал Гальярд. Юноша покраснел так яростно, что даже при свечке это было заметно. Он уже стал не красный, а какой-то багровый.

— Да слушай ты меня, а не себя одного, дурья башка! — прикрикнул Гальярд, борясь с желанием погладить бестолочь по голове. Вот же незадача… У самого Гальярда никогда не было в юности иной влюбленности, кроме Ордена; он совершенно не знал, что чувствуют ребята в таких случаях. Но примерно представлял, как их лечить.

— Давай рассуждать логически. Ты же доминиканец, ты должен уметь это делать. Головой думать, а не… сердцем одним!

Тот впервые слабо улыбнулся. Наверное, услышав, что он все-таки доминиканец.

— Итак, твое тело испытывает похоть, ведет себя определенным образом. Что это значит?

— Что я — похотливое животное.

— Дурень и еще раз дурень! Животное не знает стыда, потому что и создано для одной плотской жизни. Ты же стыд чувствуешь. Вспомни — какое самое горькое питье тебе приходилось пить в своей жизни? (Антуан невольно сморщился, вспомнив языком и небом ужасный травяной настой, который от боли в животе готовила ему в детстве мать). Правильно — горше всего бывает лекарство. Стыд горек именно потому, что целебен, а раз ты чувствуешь горечь — ты выздоравливаешь. Ты человек. Человек, несомненно, падший — как и мы все. Твое тело говорит тебе, что ты — человек, мужчина. Не евнух, не извращенец, и — к добру или к худу — не ангел, не чистый дух. Что у тебя есть плотские желания, и они впредь могут мешать тебе жить и идти вперед. Что же из этого следует?

— Что надо бороться…

— Уже лучше, — похвалил Гальярд. Теперь, когда первый ужас прошел, ему было даже сколько-то смешно. Все-таки до чего же молод был этот его сын… Моложе в свои двадцать, чем иные в пятнадцать бывают. Вот, сейчас взрослеет на глазах. — Бороться надо, верно. Ведь все мы живем, как сказано у Павла — «non enim quod volo hoc ago, sed quod odi illud facio». Не то делаю, что хочу, а что ненавижу, то делаю.[20] Чтобы научиться делать, что воистину хочешь, нужно потратить много сил. Плоть желает противного духу, сам понимаешь. Однако в твоих желаниях есть и нечто доброе, Господь не дает нам ничего, в чем не было бы хоть крупицы добра. Твое тело сотворено Господом, плотское влечение — хотя и более всего прочего в нас повреждено грехопадением — несет в себе доброе семя, даже и для человека безбрачного. Отыщи его. Хотя бы исходя из моих слов. Покажи, какой из тебя диалектик. Где тут доброе?

Антуан напряженно задумался. Краска медленно отливала с его лица.

— Что я не евнух? — наконец неуверенно проговорил он. — Что я могу отказаться от того, чем… в самом деле обладаю?

— Умница, — просиял Гальярд. — Ты можешь пожертвовать Богу то, что тебе действительно будет тяжело исполнить. Иначе — «какая вам награда»? Будь ты чист по природе своей, дать обет целомудрия было бы для тебя так же глупо, как давать обет дышать воздухом. А так тебе есть чем послужить Богу. И еще… ну? Сам вспомнишь или мне сказать? Из области канонического права?

— Отец Гальярд, я плохо знаю кано…

— Евнухов не рукополагают в клир, — с широкой, хотя и несколько «односторонней» из-за шрама улыбкой заключил приор. — А ты у нас станешь братом-священником. Будешь примирять людей Господу. Подумай теперь сам, жестоко ли обошелся с тобой Господь, сотворив тебя человеком, мужчиной, и сделав монахом?