Выходим на рассвете - [7]

А еще на стене — зеркало, которое Ольга, полюбовавшись на новые ботинки, водрузила снова на свое место в простенке между окнами, да всегда весело тикающие ходики с гирьками в виде еловых шишек и качающимся наверху жестяным петушком. Много лет уже качается этот петушок…

Хорошо все-таки дома! Сидеть за столом, покрытым скатертью, вышитой руками рукодельницы-сестры, вдыхать такой домашний запах самоварного пара, смотреть, прищурясь, на лампочку-двенадцатилинейку под жестяным абажуром, подвешенную к потолку и озаряющую все вокруг мягким, чуть розоватым светом. И не держать постоянной мысли, что ты все время у всех на виду, не принадлежишь себе, что в любой момент на тебя может рявкнуть унтер или фельдфебель, поднять, поставить навытяжку…

Брякнула снятая самоварная труба.

— Скипел! — Ольга мгновенно, так что Ефим не успел подняться, подхватила самовар, поставила на стол.

— Ну, а на «спичке» что у нас нового? — поинтересовался Ефим, когда Ольга налила ему чаю и он стал медленными глотками пить его — ведь это был чай настоящий, хорошо заваренный, вкусный, домашний, а не казарменный, пахнущий мочалой, которой моют котлы.

— Какие новости? — прихмурилась Ольга. — Работаем будто каторжные, от темна до темна, получаем вроде больше прежнего, если на деньги мерить, а если по базару — вполовину меньше… А, есть новость! Архипа Коробова помнишь, вместе с тобой на резке работал?

— Еще бы не помнить! Он все за тобою заходил, на кадриль приглашал.

— Ходила бы с ним на кадрили и до сей поры, да его раньше тебя в солдаты взяли.

— Помню… Хватанули мы с ним тогда крепко…

— Кто о чем… — усмешливо шевельнула губами Ольга.

«Ох и строга сестрица! — подумал Ефим. — Выйдет замуж — тот лишнего не выпьет».

— Архип вернулся…

— Раненый?

— Руку оторвало. Все пальцы. И лицо поуродовало. Встретишься — не узнаешь…

— И что же он теперь?

— Еле упросился, чтобы на подтаску взяли.

— Какой из него подтасчик, с одной рукой?

— А то ж, — вздохнула Ольга. — Хозяин и положил ему половину того, что здоровому платят. За одну руку, значит. У, скареда! — сверкнула она глазами. — Расшибить бы его, нашего Обшивалова! Миллионы наживает, а тут пожалел. И то, Архип рассказывал, в конторе его брать никак не хотели — инвалид. Он до самого хозяина дошел, тот смилостивился: «Ладно, — говорит, — раз ты герой войны, возьму христа ради».

— Повидаться бы мне с Архипом…

— Ты, солдат, сперва бы с женой повидался! — Ольга глянула на брата с улыбкой. — А то еще забудешь, какая она у тебя есть.

— Э, Олюнька! Повидаться бы рад. Только отпроситься мне, сама знаешь, даже сюда непросто.

— Да уж вы, солдатики царевы, вроде арестантов там у себя… А знаешь, — вдруг вспомнила Ольга, — у нас на «спичке» есть какая новость? Американцы приезжали! Вместе с Обшиваловым по цехам ходили. Три американца. Зимой, а в шляпах. Важные такие. Один — с книжечкой, все писал в нее. Этот маленько по-нашему понимает, а два других — нисколечко, только по-своему лопотали.

— А чего им у нас понадобилось?

— Слух такой — вроде хотят фабрику купить…

Стук снаружи, в оконную ставню, прервал слова Ольги.

— Валентин Николаич! — вскочила она. — Сейчас открою! — и, накинув на плечи шаль, выбежала в сени.

Вместе с Ольгой в комнату вошел невысокий, худощавый, даже, можно сказать, щуплый на вид человек лет тридцати с лишним, с небольшими усиками, в пенсне, в солдатской шинели, но с офицерскими погонами, на которых красовалось по одной звездочке. «Прапорщик, а все же ваше благородие!» — Кедрачев встал, опустил руки по швам, стесняясь, что стоит в распоясанной гимнастерке.

— Брат? — с улыбкой глянул на него прапорщик. — Мне ваша сестрица рассказывала о вас. Будем знакомы. Корабельников, — и протянул руку. Кедрачев несмело пожал ее.

— Да вы садитесь, продолжайте пить чай! — Корабельников улыбнулся снова. — Я же вам никакое не начальство — квартирант. Садитесь, садитесь…

— А вы, Валентин Николаич? — спросила Ольга.

— Да и я… — Корабельников снял шинель, оправил мешковато сидящую гимнастерку. — Только минуточку… — Он, осторожно ступая сапогами, направился к двери, ведущей в соседнюю комнату.

— Ксения Андреевна спит, — успела предупредить его Ольга, прежде чем он взялся за ручку двери. — Только недавно заснула…

— Ничего, я не разбужу. — Корабельников осторожно прошел в дверь, плотно закрыв ее за собой.

Через две-три минуты он вернулся — но уже не в гимнастерке, а в старенькой студенческой тужурке с потемневшими пуговицами. Заметив удивленный взгляд Ефима, улыбнулся:

— Надоедает быть казенным человеком… — И присел к столу, попросил: — Налейте и мне чайку, Олечка!

Ольга поставила перед Корабельниковым большую, расписанную цветами чашку — любимую чашку покойной тетки, и Ефим улыбнулся: «Уважает сеструха нашего квартиранта! Никому этой чашки не давала…»

— Редко, я вижу, вас отпускают, — сказал Ефиму Корабельников. — Олечка вас ждала-ждала на той неделе…

— Так я на губу угодил.

— Ой, а мне и не сказал! — воскликнула Ольга.

— А что тебя огорчать…

— Позвольте, а в чем же вы провинились, молодой человек?

— По случайности…

— А все-таки?

— Офицеру одному пленному в ухо врезал! — Ефим рассказал, как было дело.