Выходим на рассвете - [50]

— Какими судьбами?

— Печальными… — вырвалось у Яноша. «Да что я тяну? — спросил он себя. — Легче не будет». — Ефима — на фронт…

На какое-то мгновение Ольга словно остолбенела. Но тут же взорвалась:

— Кто же это постарался? Почему — его? Он же докторами признан, что на войну не гож! А его? И даже домой не отпустили попрощаться… Да знать бы — сама прибежала!

Она еще долго не могла успокоиться.

А когда опустилась на табуретку, горестно скрестив на груди руки, молчавший все это время Прозоров сказал:

— За последние дни из города отправлено несколько маршевых рот. Позавчера ушел эшелон, и вот сегодня, значит, еще. Уж не затеяло ли правительство новое наступление на фронте? Петроградские газеты только и трубят о войне до победного… Но почему отправили вашего брата, если он ограниченно годный? Тут какое-то недоразумение…

— Чего уж теперь, если эшелон ушел! — в сердцах перебила Прозорова Ольга. — После драки кулаками махать?

Яношу так хотелось сказать хоть что-нибудь Ольге в утешение. Но какие слова могут успокоить ее? Он промолчал. Молчал и Прозоров.

Янош посидел-посидел и взялся за свое кепи:

— Я пойду…

— Спасибо, что пришли, Ваня! — Ольга поднялась с табуретки, на прощание подавая ему руку. Пожимая ее, Янош ощутил легкую дрожь ее пальцев. Остаться бы… Попытаться хоть каким-нибудь словом утешить. Студент, кажется, не собирается уходить. Ну что же, может быть, у него с Ольгой какие-то свои дела? Неприлично быть навязчивым.

Янош кивнул Прозорову и направился к выходу. Но услышал, как Ольга сказала, вздохнув:

— Идите и вы, Сережа!

Почему она не захотела, чтобы Прозоров остался?

Они вышли вместе. Некоторое время оба молча шагали рядом. Гомбаш искоса поглядывал на своего спутника. Красивый юноша, но в лице что-то слишком женственное. Фуражка мятая, сдвинута на затылок — наверное, привык носить ее так. Но тужурка аккуратно застегнута на все пуговицы, виден только ослепительно белый воротничок сорочки. Небрежен и щеголеват… Руки в такт шагам болтаются несколько расслабленно, однако плечи развернуты по-мужски твердо, взгляд сосредоточенный и даже, кажется, немного горделивый, но из-под фуражки совсем по-мальчишески торчат светлые вихры. Что-то противоречивое во всем облике — легкомысленный юнец и думающий, зрелый человек. Можно догадаться, как он относится к Ольге. А как она к нему?..

— Вы пришли очень кстати, — прервал мысли Гомбаша Прозоров. — Я как раз получил из типографии корректуру первого номера вашей газеты и хотел попросить Олю, чтобы она передала ее товарищу Ференцу через брата. Но теперь я могу передать вам, а вы отдадите Ференцу. — Прозоров вытащил из нагрудного кармана тужурки свернутые во много раз оттиски и протянул их Гомбашу. Он увидел оттиснутые на шершавой сероватой бумаге столбцы строк на родном языке, крупный четкий заголовок «Szabadság» и ниже, помельче, тот же заголовок русскими буквами: «Свобода». А под заголовком: «Орган Ломского комитета социал-демократов — военнопленных». Ференц возлагает большие надежды на эту газету: ведь далеко не все соотечественники могут читать по-русски. Своя газета поможет им понять смысл событий, разъяснит, что надо идти вместе с большевиками. Велика сила печатного слова! Янош улыбнулся, вспомнив свои юношеские упражнения в журналистике. Зная о вашварадских опытах Гомбаша, Ференц и предложил ему сотрудничать в новой газете. Для начала Гомбаш написал небольшую заметку о том, какие дела решает ломский Совет солдатских депутатов.

Молча прошли они еще несколько кварталов, потом Прозоров остановился:

— Я уже дома, — и показал на калитку возле солидного кирпичного одноэтажного особняка, что глядел на улицу высокими, тщательно промытыми окнами, за которыми белели кружевные занавески. На калитке сверкала до сияния начищенная медная дощечка с надписью: «Докторъ медицины А. М. Прозоровъ». А пониже — белая эмалированная табличка: «Прiемъ по вторникамъ и пятницамъ съ четырехъ до восьми».

— Ну что ж, попрощаемся? — Прозоров протянул Гомбашу руку. — Да! А как мы договоримся с вами, когда вы вернете вычитанные товарищем Ференцем гранки?

Гомбаш не успел ответить: как раз в эту минуту мимо них с улицы в калитку прошел высокий, лет тридцати, с нервным лицом офицер с погонами поручика, в тщательно отутюженном кителе с белым крестиком «Георгия» на груди. Левая рука его висела на черной повязке. Остановившись в калитке, он скользнул колючим взглядом по Гомбашу, слегка иронически улыбнулся Прозорову:

— А, деятель! Ты домой?

— Да. Дай-ка закурить.

— У студента, конечно, нет папирос, и он вынужден стрелять, — улыбнулся офицер. Вытащил блестящий портсигар с выпуклой монограммой: — Бери.

— Вы курите? — спросил Прозоров Гомбаша, беря папиросу. Гомбаш хотел ответить, но офицер, взяв папиросу и себе, захлопнул портсигар, как бы предупреждая этим ответ Гомбаша. Офицер чиркнул спичкой и, затянувшись, шагнул в калитку, забыв прикрыть ее за собой.

— Мой брат, — смущенный нескрываемой неприязнью офицера к Гомбашу, вполголоса сказал Прозоров. — Он здесь на излечении… Так как мы с вами условимся?

— Я передам Олеке, она — вам. Завтра, — обещал Гомбаш.