Выходим на рассвете - [49]

— Ну, если всех деревенских кулачков считать трудящимися, тогда и ваш спичечный боярин Обшивалов — тоже труженик до пота.

— Вот и я про то же говорил. Так Прибытков знаете как меня честил! Узурпатором ругал, насильником и прочими словами по всей политике обзывал. Я уж не знал, как и отбиться.

— Но отбились?

— Отбился. А куда денешься? И солдаты меня поддержали. Потом в Совете прошло такое постановление — требовать от губернского собрания, чтобы послать комиссии.

— Но знаете ли, Ефим, каких трудов нам, большевикам, стоило добиться постановления губернского народного собрания! Там ведь не солдаты меж собой спорили. Но мы добились. Комиссии в уезды уже выехали.

— Знаю… — Кедрачев вдруг признался: — Трудно мне, Валентин Николаевич! Ведь такие, как Прибытков, они и горлом и образованием берут.

— Ну, а мы с вами должны брать правдой. Да пониманием того, что народу сейчас нужно.

— Понимаю… А все ж тяжело. Прибытков, он знаете как злобствует? Встретил недавно, говорит с улыбочкой, а глазами пронзить готов: «Получил я письмо от папани. Взяли у него твои дружки семян в долг, да, видно, без отдачи. Ну спасибо! Я еще тебя отблагодарю». И постарается, отблагодарит!

— А что он вам может сделать?

— Да ведь писарь — ему все бумаги в руки. Мало ли что… Он к начальству-то поближе нашего брата.

— А вы не очень бойтесь. Сейчас не старые времена. И вы не просто рядовой, а председатель ротного комитета.

— Да я его не шибко боюсь. Но зол он на меня. И ротный тоже.

— Ну что ж, Ефим. Злятся противники наши — значит, поступаем верно.

* * *

Гомбаш подошел к калитке. Часовой возле нее еще не так давно стоял лишь для проформы — после свержения царя строгости в лагере ослабли. Но с тех пор как у русских появился новый командир, высокий и тощий, с двумя крестами на груди, порядки стали построже. Новый командир напускался на своих солдат даже за одни только разговоры с пленными, тщательно следил, чтобы пленные и охрана не общались. Но при всех своих строгостях он добился не очень многого. Коммерция и прочие виды общения продолжались — только потаенно от нового командира. Калитка, хотя при ней неотлучно находился часовой, была средоточием обоюдных встреч и разговоров, когда поблизости не было ротного.

Стоящий на посту солдат, оказалось, знает Гомбаша, он сразу спросил его:

— Тебе кто надобен?

— Кедрашо.

— Ефим, дружок твой? Нету его, брат…

— Нет? Где он есть?

— На фронт отправлен.

— На фронт?! — не поверил своим ушам Янош. — Но ведь он это, как… негоди… нет, негодник к строевая служба…

— Получается — сгодился. — Увидев расстроенное лицо Гомбаша, часовой добавил: — Жаль Ефима, конечно. Правильный человек был.

— Давно Кедрашо отправлен? — спросил Гомбаш.

— Да только нынче утром.

У Гомбаша сразу же вылетели из головы мысли и заботы, которые только что занимали его. Он шел повидаться с Кедрачевым, чтобы узнать, вернулся ли в Ломск Корабельников. Об этом просил Ференц. Не так давно в лагере образовалась группа социал-демократов — в нее вошли и те, кто, как Ференц, еще до войны состоял в социал-демократической партии, и такие, как Гомбаш, лишь теперь осознавшие себя их политическими единомышленниками. При посредничестве Гомбаша Ференц уже познакомился с Корабельниковым и встречался с ним и в городе и в лагере, куда Корабельников приходил раза два. Корабельников горячо поддержал предложение Ференца издавать для военнопленных газету на их родном языке с тем, чтобы распространять ее и в других сибирских лагерях. По просьбе Корабельникова, через Прозорова удалось договориться в университетской типографии, в которой имелся латинский шрифт, что газету станут печатать там, а наборщики будут из военнопленных. Ференц хотел условиться с Корабельниковым о более тесной связи между социал-демократами лагеря и большевиками Ломска. Сам Корабельников говорил о необходимости этого еще до создания группы.

Конечно, с Корабельниковым можно договориться и без Ефима. Но как внезапно Ефим исчез! Почему на фронт отправили именно его и так спешно? Знает ли об этом Ольга? Знает ли Корабельников?

В полном смятении Гомбаш отошел от калитки. Какая неожиданность… Надо пойти к Ольге, рассказать…

После первомайского праздника прошло около двух недель. За это время он не встречался с Ольгой, но мыслями не раз возвращался к ней. Он находил какую-то тайную отраду в том, чтобы представить, как выглядит она, что она делает, в каком настроении… Ему уже не безразличны были бы ее радости, ее огорчения. «Пойду! — решил он. — Расскажу, что случилось с Ефимом».

Под вечер Янош постучал в дверь дома Кедрачевых, и ему открыла Ольга. Он, увидев, как обрадованно улыбнулась она, внутренне содрогнулся: вот сейчас, после первых же его слов эта ясная улыбка исчезнет. У него не хватило духа сказать ей сразу то, ради чего он пришел.

— Проходите, проходите! — звала его Ольга. — Вот хорошо, что застали! Я сегодня в ночную иду, вся неделя у меня ночная… Ну, как там братец мой любезный? Наталья-то позавчера с Любочкой к отцу уехала, Ефим хотел проводить, да не пришел, видно, не сумел. Обиделась Наталья…

Янош только раскрыл рот, чтобы сказать Ольге о том, что случилось с Ефимом, как вдруг увидел, что в комнате у стола сидит Прозоров. Тот поднялся, приветливо поздоровался, спросил: