Выходим на рассвете - [47]

Глава девятая

В тот праздничный вечер, когда Кедрачев остался дома, он так и не дождался Корабельникова: Валентин Николаевич и его жена запозднились в гостях и заночевали там, а утром Ефим заторопился в роту. По казарменной привычке он проснулся чуть свет. Осторожно, чтобы не разбудить Наталью, снял со своей груди ее жаркую руку; однако Наталья все-таки проснулась, глянула на него сонно, шепнула:

— Куда ты? — ее рука опять легла ему на грудь, и он не нашел сил освободиться. Но немного погодя Наталья сама подтолкнула его, шепча уже не сонным, а усталым и сердитым голосом:

— Иди. Провались она, вся твоя служба! До каких же пор, господи! — и, резко повернувшись, уткнулась лицом в подушку.

Ему уже некогда было утешать ее. Наскоро одевшись и бросив взгляд на безмятежно спавшую Любочку, Ефим поспешил в казарму. Можно было бы, конечно, еще побыть дома, кстати, дождаться и Валентина Николаевича, у которого многое хотелось спросить. Но неудобно перед другими солдатами: они-то сидят в казарме и родных не видят, чем он лучше их? Тем, что председатель ротного комитета и член Совета солдатских депутатов? Да и начальство не следует злить без особой надобности. И так постоянно приходится отлучаться в город по общественным делам. Недавно почти два дня пробыл на своей родной «спичке» — выполнял поручение двух Советов — своего солдатского и рабочего, который только что образовался. Был в особой комиссии, выделенной обоими Советами, — одолевали Обшивалова, который всякими правдами и неправдами противился установлению восьмичасового рабочего дня. Решение об этом солдатский Совет вынес раньше, когда еще не было Совета рабочих депутатов, и добился, чтобы временный губернский комитет отдал распоряжение о восьмичасовом рабочем дне всем хозяевам. Обшивалов до последних дней оттягивал исполнение. Пришлось пригрозить забастовкой.

С Корабельниковым Ефиму удалось повидаться только дней через десять: оказалось, того на другой же день после первомайского праздника послали в шахтерский город Кузнецк — помочь там создать Совет рабочих депутатов, поделиться опытом. Встретились они только уже на заседании Совета, где Корабельников докладывал о результатах своей поездки. А потом, когда заседание закончилось, Корабельников и Кедрачев ушли в сад, примыкавший к бывшему губернаторскому дому, уселись на скамейке в дальнем углу, закурили.

— Ну, рассказывайте, Ефим, что вы тут преуспели за это время? — спросил Корабельников. — Слыхал, вы тоже речь держали по вопросу, отпустить ли из гарнизона деревенских на посевные работы?

— Да, было делов! — вспомнил Ефим. — Весь день и чуть не всю ночь спорили, губернаторский зал махрой закоптили. У нас же в Совете вон сколько таких оказалось, которые за войну, дуют в меньшевистскую да эсеровскую дудку… Мы им толкуем: не посеют мужики хлеба, и нам в гарнизоне жрать нечего будет, паек и без того совсем слабый. А они свое: есть приказ военного министра — не отпускать, могут запасные на фронт понадобиться в любой момент. Шибко мы с ними спорили. А под окном солдаты ждали, слушали. Весь гарнизон той ночью не спал. От Дома свободы до самых казарм через весь город цепочка стояла: никто в нее солдат не ставил, сами вызвались. Каждое слово передавалось.

— Это большая победа Советов, что солдат на сев отпускают.

— Кабы не большевики в Совете, вряд ли удалась бы нам эта победа. Меньшевики да эсеры — их вон сколько.

— При голосовании они часто верх берут, — заметил Корабельников. — Но откалываем мы от них голоса, откалываем…

— После того как Совет решил на сев отпускать, солдаты большевиков очень зауважали. А офицеры — верно, не все — злятся. Особенно новый ротный наш, поручик Вонлярский. Ох, не любят его солдаты!

— Что, строг очень?

— За одну строгость солдат в обиде не будет. На службе порядок нужен. А этот не то что строгий — злой. Дерганый какой-то. Сам весь израненный, из госпиталя к нам попал, два «Георгия» имеется. Так нет, на фронт рвется: я, говорит, не тыловая крыса, чтобы пленных караулить! Горячий. Из поляков, что ли. У него где-то возле Польши имение. Может быть, туда ему невтерпеж?

— А куда же старый ротный делся?

— На фронт отправили. Он ничего был, обходительный, из учителей, мобилизованный по военному времени. Солдат жалел. Как царя скинули — вместе с нами радовался, сразу красный бант нацепил… Он у нас и на собраниях бывал, наши требования поддерживал. Филаретов его не любил. А мы уважали. Хоть и нельзя было с ним согласным быть.

— В чем?

— Да в том же, что и с Оленькиным студентом. Наш ротный, вроде него, тоже стоял за всеобщее согласие. И работники, и захребетники — никому ни с кем спорить не надо. Шибко добрый был без разбору… Я считаю — его нарочно на фронт спровадили.

— Жаль. А как у вас сейчас сложились отношения с начальником лагеря? Считается с ротным комитетом?

— Рад бы не считаться, да приходится. Только скажу вам, Валентин Николаевич, — трудно мне в комитете. В Совете там сила большевики, а в роте у нас до сей поры ни одного нету.

— А откуда же им, дорогой мой Ефим, вот так сразу взяться? На весь гарнизон у нас членов партии от силы две сотни с небольшим набирается. Мало? Страшно мало на сотню тысяч солдат. Но не принимать же в партию кого попало. Вот в городе возьмите. Жителей — семьдесят тысяч, а рабочих из них — самое большее тысяч десять, да и те больше по крохотным мастерским и заводикам раскиданы. В Ломске, сами знаете, нет, как в других губернских городах, крупных заводов и фабрик с тысячами рабочих. Город наш — больше чиновный, торговый. Самые большие коллективы только у вас, Ефим, на спичечной, да у железнодорожников. Но и то не тысячи насчитывают, а только сотни. Не очень обширны возможности, чтобы быстро большевистской организации вырасти. А нам нужна своя организация, отдельная от меньшевиков.