Выходим на рассвете - [45]

— Какая нам с твоей должности корысть!

— Наташенька, не сердись, он не виноватый, — заступилась за брата Ольга. — Знаешь, как он по вас скучает?

— Скучает… Политикой занялся, а к семье без внимания. А за политику эту еще, может, натерпится. Папаня говорит — это сейчас пока что, после переворота, порядка нет. А потом, глядишь, возьмутся за таких политиков. А мы — плачь.

— Ну, чего плакать-то? — рассмеялась Ольга. — Весь народ радуется, а мы-то что ж? Скоро война кончится, все будет хорошо. Будете все вместе жить здесь, дома. Наливай-ка, Ефим, бражки! Да гостя нашего угощай, а то сидит что-то невеселый.

Слова Ольги как-то сгладили неловкость, которая возникла за столом после сердитых слов Натальи. Да и Наталья, выпив чашку-другую браги, сменила гнев на милость, улыбнулась мужу, поддержала общий разговор. А он все вертелся вокруг того, каких перемен к лучшему следует ожидать, а в том, что перемены должны быть, никто кроме, пожалуй, Натальи, не сомневался.

Гомбаш, хотя и захмелел слегка от непонятного, впервые отведанного им напитка, все еще чувствовал себя не совсем свободно среди этих людей, из которых он знал одного Кедрачева, а с остальными виделся впервые.

Ольга, заметив это, старалась вовлечь его в разговор, расспрашивала, кто остался у него на родине, старательно угощала. И Янош повеселел. По просьбе Ольги он даже спел шуточную песню на родном языке, одну из тех, что в Венгрии поют на дружеских пирушках. Яношу дружно аплодировали все, даже Наталья, а больше всех — Любочка.

Но вот опорожнен кувшин с брагой, опустело блюдо, на котором в начале пиршества так торжественно возлежал жареный гусь, все немножко отяжелели от непривычно обильной и сытной еды. Раскрасневшийся Кедрачев, уже давно расстегнувший ворот гимнастерки и снявший ремень, предложил:

— А не выйти ли? А то, женщины, натопили вы с вашей готовкой.

— Выдь, охолонь, — сказала на это Наталья. — А я посуду приберу.

Ольга и Гомбаш присоединились к Ефиму. Все втроем вышли на крылечко. На улице было по-прежнему безветренно и ясно. Чувствовалось, что солнце пригревает уже довольно сильно, но в тени было прохладно и зябко, как часто в начале сибирского нещедрого на тепло мая.

Кедрачев достал кисет, угостил Гомбаша, они закурили.

— Вот нестерпимые мужчины! Не можете, чтоб не дымить, — полушутливо упрекнула Ольга.

— Обожди, попадется муж курящий, перестанешь попрекать, — подзадорил сестру Ефим.

— А я за курящего не выйду! — У Ольги был совершенно серьезный вид. — На меня и некурящих хватит.

— Ефим! — послышался из дома голос Натальи. — Поди-ка сюда!

— Сейчас! — откликнулся Кедрачев, торопливо затянулся и ушел в дом.

Ольга и Гомбаш остались одни. Несколько минут, стоя возле крыльца, они молчали. От того, что внезапно остались вдвоем, оба были несколько смущены, как это нередко случается с людьми, которые только что познакомились. Потом, минуту-другую помолчав, Ольга, смотревшая куда-то вверх, не оборачивая лица к Гомбашу, сказала вполголоса:

— Видите, скворцы…

Она показала на старый, росший возле ворот, еще по-зимнему голый тополь со скворечником у ствола, где суетились две птицы. — Гнездо облаживают. А скоро и соловьи прилетят. А у вас на родине есть соловьи?

— Не знаю… какой голос птица соловьи…

— Ну, он поет вот так… — и Ольга, к удивлению Гомбаша, защелкав языком, довольно ловко изобразила соловьиную трель.

— О да! — обрадовался Гомбаш. — У нас есть такой птица. Но мне лучше поет горлинка.

— Горлинка? А это какая?

— Она… как голубика…

— Голубика? — рассмеялась Ольга. — Голубика — это у нас ягода.

— Виноват, голубиха. Голубшица.

— Голубка, хотите сказать? Голубь — он, а она — голубка.

— О, да, да. Спасибо, я еще плохо по-русски.

— Не прибедняйтесь, — ободрила Ольга. — Ведь я все понимаю, все, что вы говорите. Так какая она, ваша горлинка?

— Немного меньше голубица.

— Опять — голубица?!

— Голубка, голубка! Теперь я говорю верно, да? Горлинка — хвост больше, большой, чем голубь.

— Длиннее?

— Да. Немного. Горлинка — много красивая птица.

— Не много, а очень! — опять поправила Ольга. — Вы держали горлинок?

— В клетка? Нет, нет! — рассмеялся Гомбаш. — Горлинка трудно поймать. Она — это… — он на секунду замолк, подбирая нужное слово. — Она… свободный птица…

— Дикая!

— Да, дикая птица. Дом на дереве…

— Дом? Скворечник?

— Почему — скворечный? Ее дом!

— Гнездо?

— Да, гнездо, и там — два яйцо.

— Всего только два?

— Да.

— А как она поет? Покажите.

— О, это очень трудно…

— Попробуйте.

— Пожалуйста, если ваша просьба…

Гомбаш сосредоточился, вытянул губы, старательно издал несколько звуков, но тут же конфузливо умолк, поняв, что воспроизвести пение горлинки ему совсем не удалось. Ольга едва сдержала улыбку:

— Ой, неужели ваша горлинка так поет? Вроде сыча, да? Или вроде кукушки?

Но Гомбаш еще не знал, что значит по-русски сыч, что значит кукушка. А спросить постеснялся.

Заметив его смущение, она заговорила о другом:

— Вы очень скучаете по родным местам? Кто вас там ждет?

— Отец, мать.

— А больше никто?

— Наверное, нет…

— Почему — наверное?

Он ответил не сразу. Собственно, не ответил даже, а с неожиданной для себя откровенностью стал рассказывать об Эржике. Так бывает нередко: человеку малознакомому, встреченному порой впервые, легче открыться, чем кому-то из тех, кто повседневно рядом. Так случается, когда исповедальная потребность становится нестерпимой.