Выходим на рассвете - [52]

— Присмотри за этим! — показал штабс-капитан на Кедрачева. — И чтоб никуда!

— Слушаюсь, вашбродь!

Вот так и получилось, что через час Кедрачев совершенно неожиданно для себя оказался в теплушке эшелона.

Эшелон отправляли с особыми мерами предосторожности. Отправляемых строго предупредили, что любая отлучка будет сурово караться по законам военного времени. Место погрузки было оцеплено, к составу посторонних не подпускали, возле каждого вагона маячили унтеры и офицеры.

Кедрачев не знал, что этой переменой в своей судьбе он обязан поручику Вонлярскому и писарю Прибыткову: поручик таким образом избавился от одного из смутьянов, а писарь отомстил за то, что его отца в деревне вынудили дать бедноте хлеб на семена. Не догадывался Кедрачев, что случившееся с ним самим — лишь малая часть тайной акции, которую предприняло местное командование, давно задумавшее при первой же возможности без лишнего шума отправить на фронт наиболее «обольшевиченных» солдат и тем «оздоровить» гарнизон.

Эшелон летел безостановочно до узловой станции Айга, выводящей на магистраль, и там сразу же возле вагонов вновь появились офицеры и унтеры. Бдительно следили, чтобы никто не отходил далеко. Через несколько минут раздалось: «По вагонам!» — и эшелон тронулся дальше. Миновав Айгу, он помчался по магистрали на запад. Теперь уже ни у кого не оставалось сомнений: едут на фронт! И щемило солдатские сердца: суждено ли проехать этим же путем обратно?

Постояв в дверях теплушки, где, опершись на перекладину, стояли и другие солдаты, Ефим забрался на верхние нары, прилег, накрывшись шинелью, у крохотного окошка, за которым мелькали березовые перелески, уже одетые свежей листвой.

«Словно арестантов везут, — с горечью думал он. — „Революционная война против германского империализма“ — в газетах пишут. А против своего когда? Какая к лешему революционная! Вот если бы сейчас объявить: на фронт едут только пожелавшие добровольно. Сколько в эшелоне осталось бы? Почитай, никого… Ну, как это меня обставить сумели! Лопух я! Приедем на место — попроситься на правильное освидетельствование? Вряд ли выйдет. Да и перед другими неловко — рваться изо всех сил, чтобы не воевать. Не такой уж инвалид я… Какая моя перед прочими привилегия? Нет, кончилась, видно, моя жизнь тыловая. Но, может, нет худа без добра? На фронте, наверно, еще нужнее каждый человек, который способен нашу линию гнуть. Вот и будь здоров — гни, Ефим!»

Глава десятая

— Гомбаш! Гомбаш! — прокричали с крыльца. — К вам пришли!

— Кто? — оторвался Янош от только что раздобытой петроградской газеты.

— Какая-то русская красавица! Спешите!

«Олек!» Чуть не бегом Янош поспешил к выходу из барака.

Это действительно была Ольга. Она стояла возле щели в заборе. Светло-зеленое, с цветочками, ситцевое платье с длинными рукавами, голубая с золотистыми проблесками косынка, скрепленная легким узлом на груди, лежала на ее плечах, летнее солнце искрилось в нетуго заплетенной косе, перекинутой вперед через плечо.

Янош отодвинул полуоторванную доску, протиснулся через щель.

— Здравствуйте, Олек! — обрадованно пожал он руку Ольги.

Она предложила:

— Отойдемте подальше. Вон туда — в Царский проезд.

Она увела его в тополевую аллею, тянущуюся от вокзала к городу. Янош уже знал, что эта аллея возникла из молодых топольков, в свое время воткнутых тут рядами по случаю посещения города царем, который в молодости совершал путешествие через всю Сибирь и был проездом в Ломске. Воткнутые на один день, живучие топольки уцепились корнями за землю и по прошествии лет вымахали в высоченные деревья. Сейчас по всей аллее лежал рыхлым, полувоздушным слоем белый тополевый пух — наступила пора, когда весь Ломск заполняется им, словно где-то разорваны тысячи перин; пух лениво парит в воздухе, садится на все, скапливается во всех углах и закоулках, у заборов и стволов. При малейшем дуновении ветра он лениво пошевеливается, силясь взлететь вновь, а когда идешь по нему — взметывается крохотной, тут же утихающей метелью, похожий на странный летний снег, напущенный каким-то волшебником, — снег, который, если бросить в него зажженную спичку, вспыхивает почти как порох.

Янош и Ольга прошли по аллее подальше и присели на почерневшую от времени скамью, смахнув с нее пух.

— Валентин Николаич просил передать… — Ольга вынула из рукава записку.

Он прочел: «Тов. Гомбаш! Прошу сообщить тов. Ференцу, что совещание актива большевиков, на котором он хотел быть, состоится сегодня, в шесть вечера, в Доме свободы, в комнате 5. Приходите и Вы».

— Хорошо. Я скажу Ференцу. — Янош заглянул ей в глаза. — Вы очень обеспокоены. Насчет Ефима?

— Насчет него… Разве вы не читали в газете?

— Что?

— Как немцы наших побили.

— О, да, да! Русское наступление — провал. В офицерском бараке радость.

— А в вашем?

— Мало кто. Эта победа не для нас.

— Валентин Николаич пришел домой с газетой, шваркнул ее об пол в сердцах: «Не наступление, а преступление! Правительство еще будет держать ответ перед народом».

— Справедливо. Ваш премьер Керенский не имеет жалость на солдат.

— Какой он наш? Очень он нам нужен! Из-за него Ефима загубили…