Выходим на рассвете - [30]

Призвали Корабельникова, как и некоторых других политических ссыльных, что были вместе с ним в Карыме, только в конце пятнадцатого года. Как имеющего образование, его сразу же направили в ускоренную школу прапорщиков в Ломск. Окончив ее, он получил назначение в запасной полк там же.

Еще в первые дни военной службы Корабельников встретился с товарищами по ссылке, которые, как и он, были мобилизованы и направлены в Ломск. Вскоре удалось связаться с местными большевиками. Идея «Военно-социалистического союза» встретила их полную поддержку. Союз был создан с соблюдением строжайшей конспирации. В руководящий комитет избрали главным образом большевиков, в том числе Корабельникова. Первоочередной своей задачей союз поставил антивоенную пропаганду среди солдат ломского гарнизона, очень выросшего за счет запасных полков, а также среди военнопленных. Союз установил связь со своими единомышленниками в гарнизонах других сибирских городов. К тому времени, когда Корабельников познакомился с Кедрачевым и дал ему первое задание, в ломском «Военно-социалистическом союзе» состояло уже более двухсот офицеров и солдат. Корабельников предполагал вовлечь в союз и Кедрачева после проверки в деле.

Предвидя, что неудачи на фронте и вызванная войной разруха приближают революционный взрыв, руководители союза спешили охватить своим влиянием все части гарнизона. Вот почему Корабельников, узнав, что Ефим Кедрачев служит в караульной роте, попытался вовлечь его в работу.

* * *

Прошло еще несколько дней, и Кедрачеву удалось снова сходить домой и встретиться с Корабельниковым. Выслушав, Корабельников похвалил его: «Для первого раза неплохо», — и снова напомнил: «Будьте осторожны. Обстановка обостряется, охранка забеспокоилась».

Окрыленный доверием Корабельникова ушел тогда Кедрачев. Теперь он не просто солдат, которому осточертела война. Теперь-то он знает, что вступает в круг ранее неведомых ему, удивительных своей отчаянной решимостью людей, убежденных, что они смогут многое изменить.

Чтобы видеться с Корабельниковым, Кедрачев теперь старался бывать дома чаще. Для этого прилагал все усилия, чтобы заслужить расположение Петракова. Да и не только для этого: на старательного солдата, в случае чего, не падет подозрение — так посоветовал Корабельников.

Петраков устраивал Кедрачеву увольнение в город теперь с большей легкостью, чем раньше. Ефим очень удивился бы, если б узнал, что унтер так подобрел к нему не только благодаря его, Кедрачева, рвению к службе, но и еще по одной причине, совершенно секретной. Через несколько дней после того, как он тайно распространил листовки, Петракова вызвали к начальнику лагеря. В кабинете Филаретова кроме него сидел незнакомый офицер с аккуратно подбритыми крохотными, только под носом, усами, его волосы были гладко, до блеска, расчесаны на пробор, и весь он был наглажен и начищен, как на смотру. Офицер был всего-навсего в чине капитана, но держался, как определил наметанным глазом Петраков, весьма свободно, даже некоторым образом начальственно, сохраняя этакую непроницаемость на лице. А у полковника, как заметил Петраков, был вроде бы даже виноватый вид. Когда Петраков по всей форме доложился ему, Филаретов заискивающим тоном сказал своему молчаливому гостю:

— Пожалуйста!..

Офицер вышел из-за стола, мягкой, неслышной, крадущейся походкой прошелся по кабинету, остановился перед Петраковым. Посмотрел ему в глаза так, что у Петракова внутри похолодело, спросил тихо, почти шепотом, но внятно, старательно разделяя слова:

— Присягу царю и отечеству принимал?

— Так точно!

— Значит, известна тебе кара за нарушение? Так вот запомни: если из того, что я скажу, хоть единое слово кому передашь или не исполнишь того, что сейчас прикажу, — поплатишься строго. Понял?

— Так точно, понял, ваше благородие.

— А теперь слушай. Кедрачев Ефим — твой солдат?

— Так точно, мой.

— В увольнение часто просится?

— Бывает… Он здешний. У него сестра в городе.

— А еще куда ходит, не замечал?

— Вроде больше никуда. Да кто его знает…

— Вот что. Отпускай Кедрачева в город почаще. Понял?

— Так точно!

— Тогда иди. Да запомни — никому ни слова!

Петраков с того дня так и поступал, как ему велел неизвестный офицер. Но не мог понять, зачем нужно, чтобы Кедрачева чаще отпускали. Не знал этого и сам полковник Филаретов. Он знал одно — что доселе незнакомый ему офицер, явившийся так внезапно, вовсе не капитан, как подумал Петраков, глянув на его погоны, а ротмистр из жандармского. Представившись Филаретову, ротмистр спросил: известно ли ему, что в лагере имеют хождение противоправительственные листовки? Филаретов растерялся: как отвечать? Сказать, что неизвестно? Попадешь в укрыватели злоумышленников. Сказать, что известно? Опять же попадешь в укрыватели: почему сам не сообщил. Но чистосердечное раскаяние смягчает вину… «Известно! Каюсь, господин ротмистр, не придал значения! — решился Филаретов. — Посчитал — случайно эти прокламации оказались». Ротмистр с иронией повторил: «Случайно? Для вас — может быть. Но не для тех, кто их в лагерь подбросил. И очень прискорбно, господин полковник, что о них нам стало известно не от вас». — «А от кого же?» Ротмистр сделал вид, что не слышал вопроса, а спросить вновь Филаретов не решился.