Выбор оружия - [31]

Около полудня Фрир заставил Тину немного поесть и выпить несколько глотков воды Во время дневного отдыха он уговорил мальчика закурить, но Тину сделал всего несколько затяжек, и сигарета вывалилась на траву из бессильно упавшей руки. Темные глаза закатились.

Фрир курил и все смотрел в лицо, искаженное судорогой боли: голова металась из стороны в сторону, словно стараясь увернуться от удара. Когда он больше не мог видеть эти страдания, он поднялся и стал смотреть назад, на пройденный путь — убийственно мало они прошли от ручья, — и дальше, на гребень го-ры, откуда спускались ночью. И в голову снова пришла та же мысль, что два дня тому назад у Анны: все в этом мире — дело случая. Вот родишься в какой-нибудь стране и в том возрасте, когда еще только начинают думать о девочках, будешь уже лежать навзничь с простреленной головой. Полученное ценой таких жертв образование, которое в другом месте позволило бы тебе безбедно прожить до конца дней своих, ты променяешь здесь на науку драться за свои исконные права. Все это так, и только так; и мир, в котором господствует вопиющее неравенство, должен быть разрушен до основания. Как подумаешь об этом, все сомнения относительно средств в борьбе кажутся мелочными. Даже вопрос о том, победят они или нет, становится куда менее важным, чем тот факт, что они все же борются. Анна заставила его поверить в это; и сейчас он поверил снова благодаря этому юноше. Но, видно, такое отношение неотделимо у него от людей, которых он знал и любил. Он не умеет поддерживать в себе это чувство протеста при помощи одной холодной логики, как Анг, да и не хочет этого. Когда он объяснял Анне, что заставило его вернуться сюда, то в числе причин не упомянул свою дружбу с Ли, а ведь это сыграло очень важную роль в его решении. Интересно, к какой из двух описанных им групп борцов принадлежит Ли? Может быть, именно в таких, как Ли, и снимается это противоречие. Ли — его единственная надежда, надежда на то, что он сумеет преодолеть внутреннюю раздвоенность и достигнет какой-то цельности.

Он повернулся к Тину: надо расшевелить его, чтобы он собрал остаток сил и шел дальше; но Фрир с тревогой видел, как пышет жаром измученное тело, и с болью заметил, что Тину со стоном ужаса отшатнулся от него.

Теперь Фрир просто нес Тину, обхватив обеими руками и держа за пояс, а мальчик всей тяжестью лежал на его бедре; так они ковыляли, пока не уперлись в полосу колючего кустарника — тут ему пришлось освободить правую руку и прорубать дорогу ударами паранга, — ковыляли до самой темноты, с тревожным чувством, что еле плетутся, а солнце — там за облаками — слишком быстро расходует белый день. Скорее, скорее… Ноги Тину почти не переступают, а просто волочатся по земле; но Фрир упрямо, в каком-то неистовстве идет вперед, спотыкается, мучительно силится ускорить шаг, тяжело дышит, обливается потом, склеивающим их тела.

Иногда он ненадолго прислоняется к дереву и стоит, опустив голову, — надо побороть головокружение, чтобы стволы не расплывались перед глазами и лес не заволакивало туманной дымкой, — пока постепенно, медленно, словно вливаясь сквозь кончики пальцев, все не обретет свой прежний вид. Как часто необходимость спешить сталкивалась с желанием отдохнуть еще немного; оба чувства боролись между собой, а он стоял словно в стороне и бесстрастно смотрел, чья возьмет… Пока вдруг, как хлыстом не ударяла мысль: да ведь это состояние — только хитрость, уловка, придуманная этой жаждой отдыха.

Так оно и шло до самых сумерек: короткий яростный бросок — остановка, и снова бросок, когда нарастающая тревога гнала его вперед. Он уже не ощущал, где кончается его тело и начинается тело мальчика, теперь они составляли одно раненое, неуклюжее существо, метавшееся в неловких попытках спастись бегством. За целый день они не обмолвились и словом, даже когда боль отступала и мозг Тину работал ясно: ведь это было бы все равно, что говорить с самим собой, к тому же следовало беречь драгоценное дыхание.

Фрир уже потерял надежду дойти до земляной насыпи, когда они наткнулись на нее. Все его силы уходили на то, чтобы ставить сперва одну ногу, потом — другую, и вдруг вот она, опушка, последние деревья, а за ними только ров двухметровой глубины, протянувшийся на несколько миль вправо и влево.

Тяжело опустив Тину на землю, он пошел вдоль края, выискивая, где бы сойти вниз по шероховатому склону. Это оказалось куда проще, чем он думал. Заросшие травой трещины бороздили камень, а на дне валялись большие вывороченные глыбы. Направо виднелась и шахта.

— Осталось всего ничего, — сказал он Тину. — Как только дойдем, сможешь отоспаться.

Спускаться пришлось задом по неровной тропке; он обеими руками прижимал к себе мальчика, то и дело оглядываясь вниз на кучу валунов, и, чтобы сохранить равновесие на покатой стенке рва, рывками качался то в одну, то в другую сторону. А потом они брели по дну и, наконец, уже в сумерках добрались до шахты. Куча шлака высилась у черного жерла пещеры, и над валунами торчало какое-то дикое сооружение из гнутых досок и кривых балок. От террикона начиналась дорога, терявшаяся меж деревьев; на обочине, словно брошенный при отступлении, валялся ржавый кузов грузовика, кабина вся заросла травой.