Введение в философию права - [183]

, которую был готов, это редко бывает, дать почти целый народ, покой, благополучие готовый отдать политике.

Когда надеждой озаренный

От рабства пробудился мир,

И галл десницей разъяренной

Низвергнул ветхий свой кумир;

Когда на площади мятежной

Во прахе царский труп лежал,

И день великий, неизбежный –

Свободы яркий день вставал, –

Тогда в волненье бурь народных

Предвидя чудный свой удел,

В его надеждах благородных

Ты человечество презрел.

Неуверенных, робких сил нового человечества, начавшего кое-как мечтать, сперва конечно вкривь и вкось, о другой жизни чем жизнь стада, пасущегося пока его не зарезали, не хватило чтобы устоять перед кулаком новой власти.

И обновленного народа

Ты буйность юную смирил,

Новорожденная свобода,

Вдруг онемев, лишилась сил;

Среди рабов до упоенья

Ты жажду власти утолил […]

Оду Наполеону Пушкин закончил в 1821 году в том смысле, что теперь Россия, вместо подорвавшей свои силы Франции, примет каким-то образом от Наполеона не насилие, с которым она, Россия, справилась, а, словно по электрическому проводу, ту свободу, которую он же, Наполеон, смял.

Хвала! он русскому народу

Высокий жребий указал

И миру вечную свободу

Из мрака ссылки завещал.

Пушкин и мечтает, как Руссо, и тут же отчаивается, как Руссо не делал. В письме 1 декабря 1823 из Одессы в Петербург Александру Ивановичу Тургеневу (1784-1845), историку и писателю, другу Жуковского, камергеру и Директору департамента духовных дел, имевшему брата Николая, политического радикала и декабриста, Пушкин свои надежды в последней строфе оды на чудесное заражение России свободой через Наполеона берет назад.

Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года – впрочем, это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыде сеятель сеяти семена своя).

Это издевательское подражание Евангелию, где, хотя и много семян гибнет без питания и растоптанные под ногами, одно попадает на τὴν γῆν τὴν καλήν (Мф 13,8) и даст плод, может быть и богатый. Никаких таких надежд у Пушкина в 1823 году не остается. Что при мысли о свободе и революции вспоминается Евангелие, возвращает к тому, что мы говорили о Руссо: перемена истории казалась ему уже подготовленной христианством. Как мы можем сейчас, после всего что видели, живя уже почти в термитном государстве, или внутри железного корабля, как виделось Вернеру Гейзенбергу, серьезно читать Руссо, когда Пушкин уже в 1823 году писал, после конца своего либерального бреда,

Свободы сеятель пустынный,

Я вышел рано, до звезды;

В порабощенные бразды

Бросал живительное семя –

Но потерял я только время,

Благие мысли и труды…

Паситесь, мирные народы!

Вас не разбудит чести клич.

К чему стадам дары свободы?

Их должно резать или стричь.

Наследство их из рода в роды

Ярмо с гремушками да бич.

Руссо этого не мог понять. Не мог даже

понять как важный Гримм

Смел чистить ногти перед ним,

Красноречивым сумасбродом.

Но тогда и евангельское – тоже сумасбродство. И надо признать, что наше общее впечатление такое: всё это из области прекрасных идеалов. По крайней мере так для нас с московских времен, т. е. после Владимира, татар, после разрушения Твери, Новгорода и Пскова, т. е. уже полтысячи лет.

То, что для нас последняя горькая правда, для Руссо начало. Да, пусть Аристотель прав в своем наблюдении, мы действительно видим тот факт, что люди по природе вовсе не равны, одни рождаются для рабства, другие для господства (не совсем так: у Аристотеля для политики и философии). Но по сути Аристотель не прав.

Аристотель был прав; но он принимал следствие за причину. Всякий человек, рожденный в рабстве, рождается для рабства, – нет, конечно, ничего более верного. Рабы теряют всё в своих оковах, вплоть до желания освободиться от этих оков; они довольны своим рабским состоянием, точно так же как товарищи Улисса были довольны своим превращением в скотов. Но если есть рабы по природе, то лишь потому, что до того были рабы вопреки природе. Насилие создало первых рабов, трусость увековечила их.

Аристотель перепутал. Он тоже принял факт за природу. Так и Гуго Гроций. Так и Гоббс. Но оттого что этот факт давно наблюдается, он природой не становится. Мы живем в неприродном, противоестественном неравенстве подвластных и властителей.

Кто из нас способен сейчас видеть вещи глазами Руссо? что надо проверить всякую власть, если мы не рады ей, как дети хорошему отцу? Что позорно воображать себе, будто раз она власть, то и права? Сила нас подавляет. Конечно. Пусть. Ладно, на то она и сила, ничего не поделаешь. Но зачем ей за это, за то что она нас угнетает, дарить ей еще и право? Это всё равно что разбойнику, который отнял почти всё, отдавать из каких-то представлений о честности и остальное.

Повинуйтесь властям. Если этим хотят сказать: уступайте силе, то правило это хорошее, но излишнее; я утверждаю, что оно никогда не будет нарушено. Всякая власть происходит от Бога; согласен. Но и всякая болезнь тоже происходит от Бога; но разве это значит что нельзя позвать врача? Если разбойник нападает на меня в глухом лесу, силой вынужден буду отдать ему свой кошелек; но если бы я мог скрыть его от разбойника, то разве я был бы всё-таки обязан по совести отдать ему этот кошелек? Ибо в конце концов пистолет, который он держит, тоже власть.