Введение в философию права - [182]
Возьмем эпизод этой истории мысли. В 1762, при королевском абсолютизме во Франции, один человек, достаточно талантливый, достаточно отчаянный, достаточно рисковавший, чтобы уверенно называть себя свободным, написал книгу, которая в тех условиях реалистам казалась фантазией. Так нам сейчас сегодня с вами кажутся бессильными книги по сравнению с денежной реальностью. Но книжечка Жан-Жака Руссо (1712–1778) всего лишь через 27 лет, какие-то четверть века, стала азбукой революционной переделки мира.
Человек рожден свободным, а между тем везде он в оковах. Иной считает себя повелителем других, а сам не перестает быть рабом в еще большей степени чем они. Каким образом произошла эта перемена? Я не знаю. Что может сделать эту перемену законной? Думаю, что я смогу разрешить этот вопрос […] Общественный договор есть священное право, служащее основанием для всех других прав. Однако право это не дано природой; оно, следовательно, основано на соглашениях. Вопрос только в том, каковы эти соглашения[429].
Это Руссо в начале «Об общественном договоре, или Принципы политического права» (1762). То, что Руссо ставит государство на договоре, т. е. казалось бы противоположно Аристотелю, для которого договариваются пусть между собой сапожники, тем более неожиданно, что в остальном движение вослед Аристотелю очевидно. Например, Руссо начинает государство, как Аристотель, с семьи.
Древнейшее из всех обществ и единственно естественное – это семья.
У Аристотеля семья содержит все типы отношений, гражданские между мужем и женой, царские между отцом и детьми, тиранические между хозяином и слугами. У Руссо семья – первое соглашение, т. е. начало государства. И вот под соглашением в семье Руссо имеет в виду вовсе не то, что теперь называется брачным контрактом, а согласие близких, которые расположены друг к другу. Договором Аристотель называет именно юридический контракт. Для Руссо соглашение граждан основано на том братстве, которое Аристотель называет филией.
В семье дети остаются привязанными к отцу только до тех пор, пока они нуждаются в нем для самосохранения. Как только исчезает эта необходимость, естественные узы рушатся. Дети, свободные от обязанности повиноваться отцу, и отец, свободный от обязанности заботиться о детях, становятся равно независимыми. Если же они и продолжают жить в единении, то это происходит уже добровольно, а не естественно, и целостность самой семьи поддерживается только путем соглашения[430].
«Добровольно, а не по природе». У Аристотеля: общество начинается по природной необходимости, но вырастает для служения прекрасной цели. Руссо таким образом – прямое продолжение Аристотеля, но Руссо начинает там, где у Аристотеля воспитание, культура уже сделали свою работу и принципом отношений внутри общества стала филия.
Почти 2 тысячи лет христианства после Аристотеля были достаточной школой, чтобы для Руссо было уже не интересно возвращаться к теориям и конструкциям общества, где отталкиваются от какого-то «естественного состояния» войны всех против всех. Дружество, расположение взаимное – вот что теперь природа, или становится природой человека.
То, что вражда, корысть, зло остаются фактом, веса иметь не может, не должно. О чем тогда вообще говорить, если мы покоряемся факту. Чего-нибудь стоит наша свобода. Какой смысл устанавливать право на факте. Ученые исследования о публичном праве часто суть просто история древних злоупотреблений. В реальности, как посмотришь,
[…] остается под вопросом, кто кому принадлежит: человеческий ли род сотне людей, или эта сотня людей человеческому роду; и кажется, что во всей своей книге Гроций [Гуго, 1583–1645, вундеркинд, в 11 лет студент университета, в 18 лет официальный историограф Голландии, в 24 года прокурор провинции Голландия; в тюрьме; бежит в Париж, там в 1625 «De jure belli ac pacis», «О праве войны и мира», 1956, с. 74: «Государство есть совершенный союз свободных людей, заключенный ради соблюдения права и общей пользы»] склоняется к первому мнению; таково также мнение Гоббса. Итак, человечество оказывается разделенным на стада скота, имеющие каждое своего хозяина, который охраняет свое стадо, чтобы сожрать его[431].
Читать, слышать просто Руссо мы сейчас не можем. Ни одно слово у него не звучит иначе как пустым прекраснодушием («красноречивый сумасброд») – он полностью, глухо заслонен от нас провалом его замысла, полной неудачей революции.
Получив новость о смерти Наполеона, Пушкин написал ему оду. Наполеон для Пушкина совершенно явственно не революция, а ее душитель – причем такой мощный, что после него сокрушение Наполеона это вовсе не возвращение к революции, а последнее прекращение всяких революционных мечтаний. Наполеон укрепил государственное угнетение, ту самую власть сотни над человечеством.
Наполеон прервал, сорвал историческое обновление, удушил начинавшуюся было впервые свободу, нашел как использовать жертву, которую был готов, это редко бывает, дать почти целый народ, покой, благополучие готовый отдать политике.
