Второй сын - [103]

Воин, стоявший на страже у их шатра, сдался и заснул спустя всего час дежурства. Хёд разбудил его. До смены караула оставалось еще много часов.

– Я все равно не сплю. Я их посторожу, – уверил он воина, и тот благодарно двинулся к себе в шатер, невнятно пожелав Хёду доброй ночи.

Когда он забрался в шатер, Гисла не спала. Он опустился на колени рядом с ней, и она села, молча приветствуя его. Ее сердце забилось быстрее, но не чересчур быстро. От ее запаха у него мурашки побежали по коже. Она была теплой и сидела так близко. Он чувствовал ее взгляд на своем лице.

– Альба спит крепко, – прошептала она, – но ты все равно слушай, а если она начнет просыпаться, сразу уходи.

Он кивнул и опустил руки себе на бедра. В горле саднило. Не этого он хотел долгие годы, не об этом разговоре украдкой мечтал, но пока удовольствуется и им.

– Ты ранен, – прошептала она.

– Все в порядке.

Она медленно подняла руки, словно предупреждая о том, что собирается сделать, но едва она накрыла ладонями его щеки, как он изо всех сил стиснул зубы. От ее прикосновения он весь напрягся. Не от боли, от нетерпения. Он так долго мечтал оказаться с ней рядом, что теперь сам себе не доверял. Он боялся, что здравый смысл ему откажет. Что он не сумеет сдержаться.

– Не отворачивайся. Прошу. Я могу помочь. – Она неверно поняла его скованность.

– Не отвернусь, – выдавил он. Нет, ему совсем не хотелось от нее отворачиваться.

Она начала петь – так тихо, что слова едва слетали с губ, и по его щекам тут же потекли слезы.

Плачь, плачь, дитя, плачь,

Пусть боль уйдет прочь из глаз.

Пусть слезы гонят ее прочь,

Плачь, пока не затянутся раны.

Он застонал, чувствуя, как боль уходит, смущаясь своих слез, но она продолжала петь. Ее ладони были холодны, а песня звучала так нежно, что он подумал, быть может, и она тоже плачет. Он поднял руки и коснулся ее лица, так же, как она касалась его.

И правда, она тоже плакала, но все равно продолжала петь, мягко избавляя его от боли.

Ее лицо у него в ладонях казалось совсем маленьким – он чувствовал его целиком, от линии подбородка до полукружья бровей, до ушных раковин. Большими пальцами он коснулся уголков ее рта и, пока она пела, ощущал каждый звук, что слетал с ее губ. Она так и не отняла ладоней от его лица. Он не отнял своих.

– Моей руны больше нет, Хёд, – прошептала она.

Он кивнул, сдерживая рыдание.

– Банрууд выжег у меня на ладони контур своего амулета.

Он снова кивнул.

– Я пыталась воссоздать руну, но не сумела. Я все пела, и пела… но тебя не было.

Да поразит его божья кара, прямо здесь и сейчас. Он не мог этого вынести.

– Ты думал, что я тебя забыла, – простонала она, и он понял, что, унимая мучившую его боль, она прочла обуревавшие его мысли.

Он отвернулся от нее, отняв руки, вынуждая ее убрать ладони с его лица.

Он чувствовал слишком много. Слишком много всего. Он больше не слышал ни звуков, ни запахов. Он чувствовал, замечал ее и только ее.

Он выпрямился и, пошатываясь, выбрался из шатра наружу, зашагал в глубь леса, вдохнул полной грудью, попытался привести мысли в порядок. Выйдя на небольшую поляну, он привалился спиной к крепкому дубу и стоял так, пока вновь не обрел способность слышать.

В лагере было тихо, стояла мирная ночь, лишь ночные животные с тихим шорохом передвигались по лесу. Он не услышал ничего подозрительного – ни чужих ушей, ни незнакомых людей. Но Гисла пришла за ним следом.

– Хёди, – взмолилась она. Так мягко, так нежно. – Прошу, не уходи.

Он двинулся обратно к ней, отчаянно желая сжать в руке посох, укрыть тело щитом и зная, что ему уже ничего не поможет. Их разделяло всего несколько футов – так мало, что они могли говорить шепотом, но достаточно для того, чтобы он не потерял голову.

– Я думал, что ты… потеряла надежду. Что ты… отказалась… от меня, – прошептал он, стараясь не слишком ранить ее этой правдой. – Арвин сказал мне, что ты будешь королевой Сейлока. Сказал, что на тебе знак короля. Теперь я понимаю, о чем он тогда толковал. Но все эти шесть лет я верил, что ты – королева Банрууда.

– Его воины зовут меня королевской шлюхой. Они знают, что я пою для него… но думают, что я не только пою.

Он не хотел об этом слышать. От этих слов все внутренности его становились разверстой, ноющей раной, а душившая его ярость разрасталась в огромный, пылающий шар. Он не мог позволить себе утратить все чувства. Он должен был отстраниться от нее, не чтобы отречься, но чтобы спастись. Вместо этого он шагнул к ней, понимая, что, если сейчас отвернется, она решит, что внушила ему отвращение.

– Но я ничего больше не делаю. Я пою. Я стараюсь не оставаться с ним наедине, не приближаться к нему. Но порой я… одна с ним… и стою слишком близко.

Он не осмеливался прикоснуться к ней, чтобы ободрить и утешить. Он не знал, захочет ли она этого. Она казалась ему скованной, говорила чуть слышно, едва дышала. Так что он просто стоял перед ней, и слушал все то, что она хотела ему рассказать, и не смел протянуть к ней руки.

– Когда он впервые меня поцеловал, я рассказала мастеру Айво и поклялась, что никогда больше к нему не пойду. Айво со мной согласился, но неделю спустя короля стали мучить страшные головные боли, и он без конца посылал за мной. Я не сдавалась, но потом узнала, что каждый страж, возвращавшийся без меня, получал по десять плетей. Мастер Айво бранился и топал ногами, но неделю спустя стражи стали получать по двадцать плетей, а потом по тридцать, и один часовой, еще совсем мальчик, от этого умер. Я перестала грозить, что не буду больше петь для него, и сказала, что, если он будет меня принуждать, я покончу с собой. Мертвеца ни к чему нельзя принудить. Думаю, он мне поверил, потому что больше меня не касался. Но еще он боится.