Второй круг - [44]

Троллейбус остановился. Люба вскочила, будто ее подбросило, и, распихивая тех, кто стоял на пути, устремилась вперед.

— Сорвалась! Бешеная! — проворчал малый, которого она оттолкнула с дороги. Люба вдруг обернулась — оскорбленная добродетель, бедная, беззащитная девушка, в глазах скорбь — и вдруг плюнула в малого конфеткой, и конфетка прилипла к лацкану его пиджака красным стеклянным значком. Люба тут же выскочила наружу, за ней — Росанов. Пока малый протиснулся к выходу (ну чего он?), дверца захлопнулась, троллейбус тронулся. Пройдя несколько метров, троллейбус остановился у светофора, — Люба и Росанов шли по его ходу и увидели в окне оплеванного малого. Люба скосила глаза и показала ему язык.

«В самом деле с нею попадешь в милицию, — подумал Росанов, — за мелкое хулиганство. И дело перешлют на аэродром, и меня будут судить товарищеским судом, и мое аморальное поведение будет записано в анналы, и меня никогда не пошлют ни на борт, ни за кордон. Ну и пусть! Будь что будет. Вперед, сыны отечества!»

Ему сделалось весело, он почувствовал себя готовым на любые «подвиги». Люба тоже засмеялась, не выясняя причины.

Они подошли к кафе с приветливо светящейся надписью из лампочек: «Добро пожаловать!» У входа толпилась очередь. Вышибала в фуражке с околышем «культурно» объяснял, что мест нет. У Росанова тут же испортилось настроение. Люба подошла к вышибале и, глядя куда-то через него, замахала рукой одному из тех счастливцев, которые были уже внутри и не обращали на нее ровно никакого внимания.

— Да, да! — сказала она, отодвигая руку вышибалы. — Иду, да не ругайся!

Разумеется, никто не ругался.

— А этот со мной, — сказала она, — тоже из японской делегации. — Взяла Росанова за рукав и втянула его вовнутрь. Все молчали. А что скажешь, если японская делегация?

Это была кафушка с так называемыми «абстрактными» квадратиками, битыми стеклышками, вмазанными в цемент, и жердочками, создающими будто бы отгороженность от мира и интимность, — торопливо и неумело сляпанная «красивая» жизнь.

Люба и тут нашла два места.

Росанов всегда чувствовал себя неловко на людях и, желая скрыть эту неловкость, занялся «изучением» интерьера.

Внешность Росанова, а также вид его дамы вряд ли могли возбудить в официантке особый к ним интерес. Долго их игнорируя, она все-таки подошла, не обращая внимания, раскрыла блокнот и с отсутствующим выражением лица уставилась в окно, где в фиолетовом от неоновой вывески сумраке бесшумно скользили троллейбусы.

— Есть хочешь? — спросил Росанов.

— Еще бы!

— Я тоже. — И стал заказывать. Лицо официантки постепенно смягчалось. На каком-то пункте заказа эта величественная женщина даже что-то посоветовала и что-то отклонила в пользу другого блюда. Она снисходила только до приличных клиентов. Впрочем, говорить о том, что такое кафе, мы не будем. Всем нам приходилось бывать в этих заведениях.

Люба сделала невинное, как у ребенка, лицо. Она была сейчас похожа на пай-девочку: сидела опустив голову, челка, падающая на глаза, шевелилась, когда она моргала, и уши торчали из волос, «как камни из горного потока». Она несколько раз с виноватым видом прятала уши в «поток».

— Ты тоже писатель? — Люба «по-детски» надула губы.

— М-м-м… Как тебе сказать?

— Ничего, ты еще молодой.

— Да, пока не очень старый.

— И у тебя еще все впереди, — сказала она, сдирая с себя маску пай-девочки.

— Конечно, впереди.

— И ты еще прославишься.

— Еще как!

— И станешь властителем дум.

— Непременно.

— И за тобой пойдут массы!

— Побегут.

— Ну а о чем твой роман? Автобиографический?

Росанов замялся:

— Да как тебе сказать…

Вряд ли он относился к своей персоне всерьез, и вряд ли не умел посмеяться над собой. Но, общаясь с женщиной с глазу на глаз, глупел, как большинство молодых людей, и ухитрялся не видеть того, что всякий такой разговор есть плохо замаскированный рассказ о собственных достоинствах. Разумеется, необходима некоторая ловкость ума и артистизм, чтобы в ненавязчивом, непринужденном и искреннем по слову и интонациям разговоре на любую тему (хоть о добыче нефти) распушить хвост. Еще нужно иметь наготове ироническую ухмылку, чтобы в нужном месте поиздеваться над собой, сыграв роль не поглупевшего от присутствия женщины человека.

— У тебя, наверное, биография будь здоров? — предположила Люба, провоцируя Росанова на откровения. — Битый ты, наверное, товарищ?

— Да как сказать? — промямлил он, попадаясь на удочку: — Поступал в летное — не привяли, говорят — сердце. Потом армия. Потом аэроклуб — это уже в институте. Сердце оказалось нормальным. Летал, прыгал с парашютом.

— Страшно?

— Прыгать-то? Да нет. Сам ведь прыгаешь — не выталкивают.

— Чего значок не носишь?

— У моего отца несколько боевых орденов, а он их не носит. Чего уж мне таскать брошку?

— Ты, наверное, любишь отца.

— Больше некого. Мы двое остались. Вот у него и в самом деле биография.

— Ну а дальше у тебя что?

— А ничего. Закончил первый курс авиационного на повышенную стипендию и еще мог бы по возрасту пройти в училище, но тут вылез, как темная сила, мой инструктор. А он был для меня как отец родной. Он и сказал в твердой манере: «Доказательств приводить не буду, но если бросишь институт, пожалеешь». Вот я до сих пор и жалею, что не бросил этот дурацкий институт. Как это я сглупил, до сих пор не соображу. Ну а после института решил прорваться на борт — летать бортинженером — и стал изучать способы, как люди прорываются. Стал заводить знакомства с нужными людьми. Ну а потом у меня пропало желание ловчить. Как отрезало. После того, как друг попал в больницу. Неохота строить планы. Теперь плыву по течению, как… И жизнь моя бездарна. И нет ничего такого, что держало бы меня, кроме инстинкта самосохранения. Вот и решил писать. И все после того, как Юра потерпел поражение.