Второй круг - [25]

Росанов с трудом успевал следить за ходом этих извилистых рассуждений и думал:

«Ну чего ты лезешь не в свои дела? Но, с другой стороны, нельзя ведь и пресекать так называемой инициативы техсостава, нельзя не поощрять интереса техников к производству. Только тут не интерес, а возможно, вели верить Лепестку, интрига. И… и я не люблю, когда на меня смотрят такими умными и героическими глазами: мне это обидно».

Он солидно молчал, не зная, как расценит Строгов его «солидность», не сочтет ли ее маской глупости. А может, забрасывает шары в провокационных целях?

— Ну что? Правильно, инженер? — Строгов хлопнул Росанова по плечу, полагая, что знания тонкостей аэродромных дел вполне достаточно для панибратского обращения с начальством, и заулыбался своей абсолютно героической улыбкой. Росанов подумал и ответил со вздохом:

— Вот, значит, проходил, а ничего не было…

Строгов насторожился.

— Не было, — продолжал Росанов, — никаких папирос. Ну и купил этих, кубинских. А они какие-то сладковатые. Хотите попробовать?

— Нет, — понял наконец Строгов, о чем речь, — я — «Беломор» — наша марка. Ну а…

— Вы что, строили этот канал, если «ваша марка»? — Росанов решил уйти в пустой разговор и подурачиться.

Строгов хитро подмигнул и погрозил пальцем.

«Еще и уголовничка из себя изображает, — подумал Росанов. — Во артист!»

И он решил поменьше сталкиваться со Строговым, чтоб не обдумывать каждый свой шаг и каждое слово.

Тут появился Петушенко и, стрельнув глазами то на одного, то на другого, сказал:

— Прошу вас, Виктор Гаврилыч, на разбор.

«Тоже Витя», — машинально подумал Росанов.

Техники уже расселись на привычных местах, мойщицы самолетов — «наружные» в грязных комбинезонах и «внутренние» в белых халатах — заняли последний ряд. Разумеется, мойщицам совсем ни к чему было слушать, как разрешаются технические вопросы, но они сидели и слушали с таким видом, что со стороны могло показаться, будто и они что-то смыслят в технике, жительницы окрестных деревень. Глядя на них, вспоминались поля, луга, перелески и тихие радости сельской жизни.

Петушенко прочитал приказы, спросил замечания за прошлую смену — все промолчали — и выдал задание на ночь.

Росанов переписал номера своих самолетов, решив, что Петушенко пусть занимается общими вопросами, а ему дай бог с чисто техническими разобраться. И надо ввести в строй и дать готовность на те самолеты, которые Строгов «решил» поставить на прикол.

После разбора устроили профсоюзное собрание. Председательствовал Строгов: любил, наверное, бывать на точке вида.

Вел он собрание складно, за словом в карман не лез, лицо его дышало истинным вдохновением. Росанов пожалел, что не занимается живописью: вот бы с кого писать портрет народного трибуна.

Все, что Строгов говорил, было правильно и будто бы выражало его внутреннее убеждение. Он громил пьяниц, нарушителей трудовой и технологической дисциплины, «скрытых вредителей» и откровенных бездельников, которые не ищут работы, как голодный хлеба. Особенно досталось пьяницам. Его борьба с пьянством была так страстна, так научно обоснована, что техники, слушая его, от неожиданности как-то вдруг присмирели и словно забыли, что Строгов и сам не дурак выпить, а иногда употребляет и в рабочее время, с морозцу, нисколько не прячась от товарищей и даже от самого Лепестка.

«Молодец! — отметил про себя Росанов. — Умеет болтать».

И еще он подумал, что Строгову хорошо выступать там, где его никто не знает. Здесь же всякое его слово через минуту, когда все придут в себя, оборачивается против него и выступление превращается в фарс.

Петушенко, захваченный выступлением Строгова и вдохновленный его примером, попытался и сам выступить — жалкая пародия! — и обрушился на бездельника Дубова. Строгов вдруг перебил его, сказав ни с того ни с сего, что берет Дубова в свою бригаду на перевоспитание. Петушенко замолк на полуслове, и его глаза округлились. Строгов этим своим действием как бы показал, что передвижением личного состава смены занимается он, а не начальник. Петушенко так и застыл — понял, что Строгов его подловил и даже унизил, но заявить, что не позволит двигать людей, не мог — это смахивало бы на самодурство: докажи, что Строгов старается не для общего блага — берет разгильдяя на перевоспитание. Впрочем, все, что бы ни делал Строгов, бывало только для общего блага. Для себя он бы и шагу не ступил. Вот ведь есть такие люди, которые думают только о других.

Росанов, слушая весь этот вздор, с ходу решил вести свою политику: не трожь меня, и я тебя не трону.

После разбора, когда техники разошлись кто куда и только бригада Строгова в коридоре проводила свой «микроразбор» (это правило ввел Строгов), Петушенко подозвал Росанова и сказал:

— На «тридцать второй» движок не запускается. Что будем делать?

Такой дефект (Росанов уже все заранее обдумал) был однажды в цехе трудоемких регламентов. Случаются на некоторых самолетах самые нелепые, не вытекающие из логики явления, которые не всегда объяснишь. И это был один из случаев, ставших известным как совершенно идиотский. Росанов вел специальную книжку, в которую вклеил микрофотографии схем самолетных и моторных систем и записывал все выходящее из ряда обычного. Он даже записывал, какой инструмент нужен для устранения такого-то дефекта. Как говорится, порядок освобождает мысль. Иногда, желая произвести впечатление, перед тем заглянув в книжку, говорил: