Второй круг - [146]

— Попробую.

— Что с Лучкиным?

— Пришел. Переодевается. — Апраксин умел не высказываться.

И тут появился Лучкин.

На чей-то вкус он мог бы показаться красивым мальчиком: ходил грудкой вперед, глядел смело и насмешливо. («У него был тонкий ироничный ум».) Он был, похоже, неплохим мальчиком, добреньким, но избалованным. Лучкин любил красивые вещи и в угоду красоте терпел порой неудобства, как модница. У него, к примеру, был кожаный портсигар под пачку «Примы», и он курил «Приму» из-за того, что таких красивых портсигаров под другие сигареты не существовало в продаже. Он вытаскивал портсигар с нежностью. Его пальцы чуть ли не ласкали кожу. И Росанов, глянув на его руки с грязными ногтями, вспомнил ни с того ни с сего чьи-то стихи: «Целует клавиши прелестная рука».

Не успел он и рта раскрыть, как Лучкин опередил его.

— Виктор Иванович, мне с вами надо поговорить по очень серьезному личному вопросу. Зная, что вы человек битый и грамотный… И на Севере бывали… И все такое… И понимаете…

— Что стряслось? — Росанов почувствовал опасность поддаться на явную лесть.

«Выгнать его к черту! — подумал он. — Его и Строгова. Похоже, что этот красавец под мухой».

Прошли в вагончик, уселись на лавки.

Лучкин нахмурился (он уже не выглядел этаким насмешливым молодцом) и вдруг схватился за голову. Наверное, вопрос и в самом деле был серьезным. Наверное, он уже расхотел говорить, понимая, что начальник не такой и грамотный и битый. Но ведь все равно придется объяснять причину опоздания.

Лучкин наклонил голову, словно заснул, потом тряхнул кудрями, будто просыпаясь, и уставился на Росанова желтыми отчаянными глазами. Куда только девались его насмешливость и смелость!

— Как бы вы поступили, — начал он страстно, как в пьесе, — как бы вы… — и замолк.

— Дай закурить, — попросил Росанов, чтобы как-то скрыть нарастающее раздражение: время-то идет.

Лучкин вытащил портсигар с «Примой». («Целует клавиши прелестная рука» — цитата.)

— Спасибо, — сказал Росанов.

— Что бы вы стали делать в такой обстановке? Вот человек. У него двадцать первого свадьба… Могут ему помешать?

— Зачем? — пожал плечами Росанов. — Пусть себе женится, коли охота. — Он был разочарован.

— Нет, не так. У него уже есть сынишка четырех месяцев.

— Не от невесты, разумеется? — заинтересовался Росанов.

— Естественно, не от нее.

— Веселенькое положеньице!

— Чего ж здесь веселенького? — надулся Лучкин, понимая слова в их буквальном значении. — «Веселенькое»! — повторил он и покрутил головой. — «Веселенькое»! Ха-ха! — Он поглядел на Росанова с ненавистью.

— А ты уверен, что ребенок твой? Может, от другого? — спросил Росанов.

— Я с ней и был-то всего раза два. А потом какая-то экспертиза, какие-то «плюсы» и «минусы»… Я в этих «плюсах-минусах» ничего не соображаю. Вот этими «плюсами» они и определили, что отец ребенка я. Мамаша его подает на суд. Суд завтра. Что они могут мне присудить?

— Честно говоря, не ведаю. Я законов этих не читал. Но знаю, у нас закон всегда на страже интересов матери и ребенка…

— Стыдно сказать… Но ведь мамаша-то страшна, как атомная война… Еле свой зад таскает.

— Чего ж ты тогда, если не было никаких чувств? А-а? И сколько ж ей лет?

— Сейчас девятнадцать. А тогда и восемнадцати не было. Значит, изнасилование? Она, значит, указница? А я-то что? Была компания. Ну выпили, конечно, ну я и оказался с ней в одной комнате. Мало ли чего бывает? Правда ведь?

Росанов сейчас презирал Лучкина.

— Жениться могут присудить, — сказал он.

— Ну уж это ты, Витя, брось!

— Может, алименты?

— Но свадьбу они не имеют права расстроить! — сказал Лучкин страстно и тряхнул кудрями. — Свадьбу с другой, с настоящей.

— Ну а эта другая, настоящая знает о «мамаше»?

— Нет.

— Интересно, как она к этому отнесется? Не пошлет ли она жениха… бабочек ловить?

— Мне лишь бы свадьбу не расстроили. А потом я свою жену постепенно подготовлю.

— Она это узнает тут же.

— Как?

— Если тебе припишут алименты, то узнает сразу.

— Какая ей разница, сколько я получаю? Сколько принес, столько и бери.

— Ну, если она такая… Если жить на папины…

— Она такая… И потом… потом у меня смягчающие обстоятельства. Мои родители были за границей, и я оставался без присмотра. Я три года жил без присмотра.

— Сколько ж тебе лет?

— Двадцать три.

— Не проходит, — возразил Росанов, — при чем здесь родители? Вот если б тебе было… три года…

— И я еще же должен истице говорить на суде «вы»! — Лучкин даже всхлипнул от негодования. — Встретил бы я ее в другом месте — в рыло бы, в рыло! «Вы»! А судья — красивая баба, лет тридцати. Вот бы за кем приударить. Но мне, конечно, не до того. А стыдно-то как! Если б ты знал, Витя! Если б знал!

Росанов сочувственно кивнул.

— Ну в чем я виноват? В чем? — в горле у Лучкина забулькало. — Она ведь меня сама затащила в комнату. Сама! И вот теперь — «изнасилование»! Какое же это изнасилование?

— Да, да, — поморщился Росанов, — дело, конечно, дрянь. Вообще веди себя на суде тихо, говори правду и только правду… И строй из себя невинного трехлетнего мальчика, который живет без родителей. Родители укатили за кордон, а он не знает, откуда берутся дети. Такие дела…