Вторая жизнь - [47]

Это ее «пока не полюблю» длилось уже больше года. Домашников не сердился — счастливое сердце не позволяло. Не позволяло еще и то, что ночами он блаженно ощущал ее пылающее упругое тело и доверчивую руку на своей груди.

Бриться он стал ходить в другую парикмахерскую, чтоб не смущать ее на работе. Нива недоумевала и, поджав губы, говорила: «Дурачок ты у меня».

Однажды он как об особой радости сообщил ей:

— Скоро приедет мой самый лучший друг!

Нива сначала оторопела, потом склонила голову набок и взглянула на него грустными удивленными глазами:

— Хм, а я-то думала, что лучше меня у тебя никого нет.

— Ты не так поняла. Это же Мишка Белозубов приезжает! Вместе когда-то, давным-давно, учились. А ты Нивушка-ивушка, не только друг, а… больше! Сама знаешь. Я тебе расскажу сейчас! А то ты бог весть о чем подумаешь.

Нивушка-ивушка (он впервые так назвал ее, и это ей сразу понравилось) успокоенно улыбнулась:

— А-а… Ну, если так… Смотри! Я ревнивая! У-у-ух!

Погрозила ему уже не пальцем — кулаком. Оба они рассмеялись.

— Прочти телеграмму! — сказал он.

«Еду железный дымный город юности тебе гости тчк везу вагон новостей коньяку маленькую тележку тчк встречай Белозубов».

2

С Мишей Белозубовым Домашников познакомился сразу же после демобилизации из армии на конкурсных экзаменах.

Обоим было по двадцать пять лет, оба держались вместе в большом наплыве желающих стать студентами горнометаллургического института. Осмотрев Домашникова с ног до головы, его новую, ладно пригнанную армейскую форму с погонами старшего сержанта, Белозубов присвистнул:

— О-о! С тобой мы возьмем эту крепость штурмом!

И они, крякнув, пошли на «штурм».

Армейская форма демобилизованного хоть и давала Домашникову некоторые преимущества перед гражданскими абитуриентами, но все-таки всякий раз охватывал страх, когда он открывал двери аудитории и шел к экзаменационному столу.

Белозубов же весь сиял, ослепительно улыбался, похлопывал всех по плечу: мол, не дрейфь, но по бегающим глазам, излишней жестикуляции и срывающемуся голосу угадывалась фальшивая маска, напускная храбрость, этакая суматошная бравада.

Их приняли.

Белозубов развернулся вовсю, на вечеринке, устроенной в складчину «счастливцами», он много пил и пел, много хохотал и много разглагольствовал о том, что молодым везде у нас дорога и почет, что он с детства привержен был брать крепости приступом, с маху и ему в этом всегда помогали врожденные способности…

Все это преподносилось всерьез до неприличия, и, чтобы поунять, «срезать» бахвальство нового друга, Домашников при всех задал ему несколько вопросов по-немецки. Тот пытался что-то ответить тоже по-немецки, пыжился, дергался, но потом как-то сразу сник, махнул рукой:

— Я, кажется, уже… — И стал по-пьяному выделывать фортеля из буги-вуги и твиста…

Все дело было в том, что на экзаменах Домашников пошел ему на выручку и сдал за него немецкий язык. Помогла служба в Германии.

Таким он и остался в памяти: бесшабашным, красивым, стройным, неунывающим, с румяным лицом и прической под лорда Байрона.

Домашников проучился только два года, с каждым днем убеждаясь, что дальше не выдержит на стипендии, без помощи, обносившись так, что больше некуда, и ушел на завод, к мартенам, подручным сталевара, как и до армии.

После того как он получил комнату по заводскому ордеру, Белозубов перебрался из общежития к нему — готовился к зачетам.

Это было смешно. Он метал, как дискоболист, учебники и рулоны чертежей под кровать, вытягивал ноги на диванчике и восклицал:

— Я шаляй-валяй! Я сдам. Нажму на фантазию! Разовью. Заговорю.

И сдавал. Носился с проектами. Вовремя предоставлял чертежи. После каждого сданного им зачета и утвержденного чертежа Домашников накупал баранины, свинины и говядины, варил махан в большой кастрюле. После пиршества Белозубов доверительно кричал:

— А ты знаешь?! Ах ты не знаешь?! Я выдвину такие проблемы, которые придется решать не одному научному институту!

И Домашников верил этому. Ему было душевно легко с ним, нескучно, интересно, и он помогал Белозубову, как мог, и втайне тоже «нажимал на фантазию», обложившись журналами, чертежами и до одури щелкал арифмометром.

После института Белозубов получил назначение в Нижний Тагил, вышел там в начальники цеха, защитил диссертацию и, как сообщал в последних письмах, женился, но через два года развелся «по причине ее, стервы, бездетности».

Каким-то он будет сейчас, при встрече! Солидным и важным, степенным и только чуть-чуть улыбающимся, наверное? Как-никак — кандидат технических наук! Не баран чихал!

А он, Домашников, все эти годы варил сталь, вышел в сталевары, не носился с проектами, а просто сдавал в БРИЗ сработанные ночами чертежи. Изобретал помаленьку. Да еще, — может быть, самое главное, — привыкал к званию «кандидата в вечные холостяки». Заводские друзья и соседи, конечно, сватали ему разных невест, но он только махал рукой, посмеивался и ссылался на причины: ему — «некогда, с этим делом можно погодить, никого еще не полюбил». Не встретил такого человека, чтобы ахнуть и сказать себе: «Это — жена!» Ругал себя на чем свет стоит: «Разборчивый, гад!»