Вторая березовая аллея - [2]

По старой привычке Аникеев «клал глаз» на красивых женщин. Все до одной двигали челюстями, жевали. Собственно, нежующих почти не осталось. Аникеев обращался к жующим с внутренним монологом: «Как быстро вас превратили в жвачных животных. А ведь были людьми. Вам хочется как на Западе. На западе жуют хоккеисты и полицейское, да и то больше цветные... Приличные люди на западе не жуют».

В переходе метро стоила девочка с плакатиком: «Помогите Христа ради. Брат в Крестах, родителей нет, на мне маленькие брат и сестра». Аникеев прошел, притормозил. Вернуться? А вдруг девочка — обманщица? И подать-то нечего, бумажка в сто рублей — не деньги. И не подашь, потом изведешься. Шаг дальше — тетя играет на скрипке, маленькая девочка у ее ног с картонной коробкой. Старая бабка в платке, с протянутой рукой. Играет на аккордеоне слепой Женя. Как-то выпив, Аникеев подошел к слепому Жене, попросил: «Можешь сыграть «Карусель» Шахнова?» Женя ответил: «Сейчас жена подаст водки, выпью, сыграю». Жена подала. Женя выпил. Сыграл. Не видя нищенской колготы подземелья, Женя играл для себя, извлекал из инструмента звуки, неслыханной здесь полноты и окраски. Женина музыка как будто доносилась в подземелье с небес.

Пожилая женщина в шляпке довоенного фасона, с остановившимся взглядом, пела, растягивая гласные, насколько хватало дыхания: «Че-е-ерез Ро-о-ощи шу-у-умные и поля-а-а зеле-е-еные вы-ы-ышел в сте-е-епь Донецку-у-ую паа-арень молодо-о-ой...»

Пели три бодрые бабки, притопывая ногами: «Распрягайте, хлопцы, конив, та лягайте почивать. А я выйду в сад зеленый, в сад криниченьку копать...»

Стояла пара: он в годах, с несчастным одухотворенным лицом ленинградского интеллигента блокадной поры, к нему присоединилась, видимо, дочка, лет тридцати увядшая женщина. Они вдвоем вынесли продавать крохотного черного лопоухого щенка. Аникеев подумал: «Какая же степень нужды привела их на торжище в подземелье? Да и сколько дадут за щенка? Кому нужен щенок?» Он посмотрел в глаза продавцам щенка. И они посмотрели. Что-то перевернулось внутри Аникеева. Он прошел, остановился. У него не было больше сил видеть все это.

Стояла дама с корзиной, полной котят. Аникеев подал кошачьей маме, подумал: «Ах, не все ли равно?»

В онкологической поликлинике на Второй Березовой аллее он спросил:

— Кто последний?

Занял очередь за седеньким, смирившимся, в костюме, с галстуком, в прошлом, может быть, инженером, с коричневыми пятнами на бритых щеках. С ним вместе сын или внук, скорее, внук, большой, пузатый, в синем блестящем спорткостюме — униформе ларечников, обросший черным волосом.

Очередь сидела на деревянных просиженных диванах со спинками — ровесниках этого медицинского учреждения. Слева от Аникеева благодушно похрапывал мужичок с пухлым лицом, по внешности в прошлом руководящий работник среднего звена, может быть, директор птицефабрики или рыбоконсервного завода. Дальше — лицо трагическое, скорее всего, из моряков, в берете с баками, с темными печальными глазами, в пиджаке послевоенного пошива, уже почти бестелесный, глядящий по-собачьи в глаза, но не видя, уже пребывая в иных мирах.

Напротив — толстый богатый еврей, в новом твидовом пиджаке, белых вельветовых брюках, начищенных штиблетах, в белой каскетке с козырьком, с надписью, удостоверяющей, что каскетка из Америки: USA. C ним русская, тоже сытая жена. Пара держится обособленно, как будто они здесь и еще где то, в Америке. Но после двух часов сидения в очереди на прием к доктору Горячков на лице у важного, толстого, богатого еврея в американской каскетке проступает общее для всех выражение раковых больных (или мнящих себя таковыми) — равенство, смирение перед чем-то главным, неотвратимым.

Особенность раковой поликлиники в том, что здесь общий дли обоего пола туалет. Мужья с женами заходят в отхожее место, помещаются в соседних кабинках, переговариваются. И незнакомые тоже. Общее для всех больных раком делает несущественным даже различие полов.

Сидение в очереди к доктору Горячкову (и к другим докторам) происходит без воздействия внешнего мира. Даже ближайший мир, шагов сорок до порога — Каменный остров, разлетье, щебет птиц, пахнет скошенной травой — туда никто не выходит. Чтобы отметиться в очереди: я за вами, вы за мной — и иди подыши. Так нет, все сидят, полууснувшие, погруженные в себя. Отсюда как будто нет выхода. Здесь последний зал ожидания, перед оглашением приговора, кому куда.

Поодаль сидит старик со знакомым Аникееву лицом. Аникеев припоминает, каким старик был лет сорок тому назад. Точнее, сорок четыре года... Он тогда вел семинары по политэкономии социализма, в университете, при Сталине. Лицо старика характерно тем, что верхняя губа непосредственно переходит в нос, без того надгубья, где вырастают усы. Политэконом запомнился Аникееву, в ту пору студенту, каким-то личным отношением к девизу близкого коммунизма: от каждого по способностям, каждому по потребности. Эконом толковал девиз не как мечту человечества, объяснял на примерах: лица в высоких должностях, министры, первые секретари обкомов, председатели облисполкомов — уже сегодня получают по потребности, то есть живут в коммунизме. Все другие к ним приближаются постепенно. Выше рангом министров эконом не брал, по-видимому у него не было точных данных. Идея постепенного приближения широких масс к министрам в получении по потребности — воодушевляло политэконома, как будто он сам ее вывел, его бледное изможденное лицо великомученика идеи розовело.