Вторая березовая аллея - [3]

«В общем, так и вышло, — подумал Аникеев, — парторги, политруки, преподаватели марксизма, младшие научные сотрудники, будь то Бурбулис или Шахрай, хлынули во власть и получили сверх всяких потребностей. Не говоря о тех, кто прихватил социалистическую собственность — ничью, — у кого в руках крантики от нефтепроводов, шифры банковских сейфов, пакеты акций и прочее, нам неизвестное. О широких массах и чьих-то способностях, чтобы отдать их на общее благо, речь не идет. Потребности перекрыли способности. Мы — общество потребления. Потребляем. Нас с ветераном политэкономии социализма тоже употребили. Нам оставили онкологический диспансер на Второй Березовой аллее...»

Они в одно время встали и вышли в заполопшо цветущий мир, в разлетье, на Каменный остров, где, бывало, проводил лето с семьей Александр Сергеевич Пушкин. То есть, вышли порознь, закурили, один пускал дым в одну сторону, другой — в другую. В вестибюле Аникеев прочел краем глаза: «Борьба с табакокурением — дело трудное, но выполнимое». Он пробовал выполнять, но смотреть по телевизору «Новости» или «Вести» без табакокурения не мог, нервничал. Ведущие врали, лицедействовали; доводилось до сведения число жертв, трупов за сутки, как раньше число скошенных гектаров или тонн выплавленной стали. Аникеев закуривал, закруживалась голова, трепыхалось сердце, прорезывалась боль внутри, требовала к себе внимания.

Доктор Горячков — молодой, загодя улыбающийся. Принимать раковых больных (или мнящих себя таковыми) с постной миной — это уже перебор. Рядом с доктором меддевица в белом халате, намазанная, жующая, со злыми глазами.

В прошлый раз доктор взял у Аникеева из нутра, из того места, где опухоль, толику плоти, на предмет выявления раковых клеток, есть или нет. Теперь доктору надлежало огласить пациенту приговор. Он долго читал заключение лаборатории, хотя, Аникеев видел, в нем было несколько строк, собственно, химическая формула.

Доктор сказал неизвестно кому, не глядя на пациента:

— Я не могу это взять на себя.

Потом Аникееву:

— У вас нет ничего плохого.

Аникеев не понял доктора, не полностью понял, переспросил:

— Нет плохого — это значит есть хорошее?

Доктор Горячков весело рассмеялся:

— Это в ваших руках, будете себя хорошо вести, все будет хорошо.

Меддевица стреканула по Аникееву злыми глазами.

— Придете десятого, — сказал доктор, — вас посмотрит заведующий отделением.

«У меня нет ничего плохого до десятого, — подумал Аникеев. — Да, десятого мне скажет что-нибудь другое другое лицо. Доктор Горячков не хочет это брать на себя. У меня отсрочка до десятого».

Он вышел наружу. Но уйти со Второй Березовой аллеи, уехать ему еще не хотелось. Что-то надо было запомнить, сказать, какие-то несказанные слова будто витали в воздухе, доносились к нему из эфира. Он сел на скамейку. Тотчас к нему подсел старичок, похожий на всех пациентов доктора Горячкова. Похожий на самого Аникеева. Быстро заговорил:

— Что они пункцию берут, это еще ничего не значит. Вот когда взрежут, кусок мяса из опухоли возьмут, гистологию сделают, тогда уже точно...

— Я знаю, — сказал Аникеев.

Старичок подхватился, слинял.

Аникеев сидел на скамейке. Курить не хотелось. Слова приходили в сознание из эфира, в ушах отдавался их звук. Аникеев складывал слова в строфы, утешался — словами:

Всю жизнь проживших в ЭСЭСЭРе

потертых жизнью старичков

врачует в онкодиспансере

урочно доктор Горячков.

Их лица строго-напряженны,

глубоки борозды морщин.

Предупредительны их жены,

в них не забывшие мужчин.

Они сидят, как истуканы

в составе рейсом никуда.

Не помнят старые диваны,

кто был последний и когда.

А в долгожданном кабинете —

короткий взгляд из-под очков...

И вся надежда в том ответе,

что скажет доктор Горячков.

После операции, когда Аникеев очухался от наркоза, свыкся с болью, с пропущенным сквозь него шлангом, баночками над головой, иглой в вене, капельницей, в палату пришел доктор Шершнев, в очках, спадающих с носа. Доктор Шершнев высоко держал нос, чтобы очки не спадали, но смотрел поверх очков, взглядом все повидавшего человека, безучастного ко всему. Он не говорил ничего лишнего, только самое необходимое. Аникееву сказал:

— Все позади. Остался живой. Было на критической грани.

Аникееву хотелось еще поразговаривать с доктором, но тот уже уходил.

— Опухоль большая была? — спросил Аникеев вдогонку.

— Большая, — сказал доктор Шершнев.

К Аникееву подошел сосед по палате, очень черный, небритый кавказский человек, спросил:

— Пить дать?

— Дай.

Сосед принес из-под крана пахнущей хлоркой воды. Аникеев не столько напился, сколько облился, но в пересохшем рту посвежело.

— Закурить у тебя не найдется? — попросил у соседа.

Сосед вставил ему в рот «Беломорину», поджег. Голова закружилась, в глазах поплыло. Но запах табачного дыми вернул ощущение жизни. В сознании радостно прошелестело: «Я остался живой. Я курю».

— Меня зовут Володя, — представился сосед по палате. — Я вообще-то из Дагестана. Живу в Питере.

Аникеев тоже представился.

Дагестанец Володя путано, но с одушевлением рассказал, сколько можно выкроить за день при продаже масла: при каждом взвешивании подложить бумажку — пять граммов, а то и десять. Это надо уметь. За день набегает...