Вся твоя ложь - [121]

– Здесь есть еще одна дверь.

Лабинджо бежит к ней, я иду следом. В конце переулка, за домом, который, как я полагаю, принадлежит Николь, есть еще одна дверь, ведущая в это самое здание с гаражными воротами. Детективы по очереди толкают ее, но она не поддается. Никто не отвечает, когда они стучат в нее, спрашивая, есть ли кто-нибудь внутри. Я тоже кричу, зову Робин по имени, и в моем голосе слышится неприкрытое отчаяние.

Детективы оставляют попытки открыть дверь голыми руками и возвращаются к машине за инструментом. Я подхожу к двери и продолжаю барабанить в нее кулаками, пока не возвращаются полицейские и не просят меня отойти. Хьюз держит в руках небольшой таран, который до этого момента я видела только по телевизору в фильмах про полицейских. Она предупреждающе кричит, разбегается и ударяет им в дверь, один раз, другой, и вдруг дверь с грохотом распахивается, таран падает на землю, и мы входим внутрь.

Хьюз идет первой, Лабинджо – сразу за ней, последней вхожу я. Но когда я слышу крики Хьюз изнутри здания, я выскакиваю вперед, отталкивая Лабинджо, и бегу на крик вверх по лестнице. Детектив сидит на корточках рядом с кучей какого-то тряпья. Именно так – куча тряпья в окружении тысяч дохлых мух. Я никогда в жизни не видела такого количества дохлых мух. Но мой взор сосредоточен не на этом. Мухи не имеют значения.

Я вижу что Хьюз что-то делает с этой кучей тряпья – перебирает и отодвигает обрезки материи, поднимает одеяла. Она убирает все это в сторону и наклоняется вперед, и вот теперь я вижу, что она нашла…

Кого она нашла…

Я подбегаю и бросаюсь на колени рядом с полицейским и рядом с моей дочерью, которая лежит с посиневшими губами в куче тряпья на полу. Я начинаю всхлипывать, издавая пронзительный вой, протягиваю свою руку к Робин и беру ее за руку. Она холодная.

ПОЗЖЕ

Я похолодела, словно труп. Белые цветы, гроб тоже белый с маленькими розочками, нарисованными по краям. Ей бы понравилось. Все очень милое, такое же, какой была и она сама…

По моей щеке скатывается слеза. Затем другая. Я уже не помню то время в своей жизни, когда бы я не плакала. Я заламываю руки от невыразимого горя, когда начинается чтение молитвы «Иисусе Христе, страданиями маленьких детей…».

Как же это бесконечно неправильно – страдания маленьких детей… Сколько всего они терпят и выносят в своей маленькой жизни…

Их по команде, словно марионеток, заставляют петь и танцевать. Родители вынуждают их жить чужими мечтами и надеждами, воплощая это все в реальность за счет своих детей, исправляя за счет их маленьких жизней свои собственные ошибки. Как же мне их жаль, как жаль!

Я смотрю на милый разноцветный букетик цветов на крышке белой коробочки. Это не белоснежные лилии с приторным запахом и тяжелыми восковыми лепестками, а яркие фрезии, жизнерадостные подсолнухи, милые незабудки и вплетенные в цветы гибкие веточки зеленого плюща. Нежный тонкий аромат, исходящий от букетика, разносится по всей церкви. Все ее любимые цветы здесь.

Пение псалмов прекращается, молитвы заканчиваются, и теперь уже ничто не может остановить конвейерную ленту, по которой гроб движется в пламя печи. Они аккуратно убирают цветы с крышки гроба и бережно кладут их на пол, и мне невыносимо хочется закричать им, чтобы они прекратили. Никого не должны заботить эти цветы. Лучше вытащите ее из коробки, просто вытащите ее оттуда…

Я не кричу. Я так сильно кусаю губы, что они начинают кровоточить. Отодвигается заслонка, и гроб заезжает в жерло печи. Заслонка закрывается. Запах фрезий надолго остается у меня в ноздрях.

Я встаю и выхожу из крематория. На улице яркий теплый солнечный день, но в глазах у меня темно. Я спотыкаюсь и падаю.

55

– Я знаю, что сейчас у тебя мысли заняты совершенно другим, – говорит мне Зора по телефону какое-то время спустя. – Но я подумала, что тебе все-таки будет интересно узнать, что же произошло на судебном заседании.

Я равнодушно пожимаю плечами.

– Он признал себя виновным. На каждое выдвинутое против него обвинение. В суде поднялся страшный шум.

– Ясно, – говорю я. – Это хорошо. Это уже кое-что. Я не думала, что у него хватит на это смелости.

У меня такое ощущение, будто все это случилось целую вечность назад.

– Он заступил за свидетельскую стойку, чтобы дать показания, и вместо того, чтобы говорить то, что мы с ним репетировали, он сказал суду, что все обвинения против него – это чистая правда.

В моей душе что-то шевельнулось, легкий всплеск позитивных эмоций.

– И что же произошло потом?

– Судья спросила, меняет ли он свои первоначальные показания, когда он полностью отрицал свою вину, и он ответил утвердительно. Он также во всеуслышание прокричал на весь суд, что это именно из-за своего отца, судьи мистера Фореста, и своего главного юрисконсульта, мисс Карлайл, он так долго не признавал себя виновным.

– Ух ты! – восклицаю я.

Я почти что могу себе представить эту сцену: как их лица багровеют от ярости, потому что их профессиональная репутация разорвана на куски и они в один момент лишились своей юридической практики и судейской неприкосновенности.

– Знаешь, я бы хотела внести кое-какую ясность – я абсолютно ничего не знала об их сговоре, – говорит Зора. – Я не хочу, чтобы между нами были какие-либо недомолвки на этот счет. Я никогда бы не взялась защищать кого-то заведомо виновного.