Вся проза в одном томе - [154]

— На кой чёрт ему это понадобилось?

— Это уж Вы у него спросите. А теперь извольте покинуть территорию училища!

— А ты что же? — обратился Пан к Гере, который до сих пор молча наблюдал эту сцену. — Говорил «гадом буду, приду непременно». И где ж ты, гад, был? Так и сидел на бревне весь вечер?

Гера неожиданно встал, что нечасто доводилось кому-то видеть. Но ко всеобщему удивлению он ещё и оказался размерами почти с Пантелея. Одна гора мышц двинулась на другую, и казалось, училище рухнет, если они сейчас начнут драться.

— Чё ты, блин, выделываешься? — ревел Гера, толкая Пана. — Чё ты, блин, выделываешься? А ну вали отсюда на хер!

— Да пошли вы все! — плюнул Пан и уехал.

Он вёл машину и чуть не плакал от досады. Странно было видеть такого здоровенного амбала рыдающим, словно малое дитя. Но слёзы периодически наворачивались ему на глаза, и он боялся попасть из-за них в аварию. Он вернулся в самое начало — был в чужом городе без денег и документов, без жилья и работы. Все надежды, что появились у него здесь за последние девять дней — самым трагическим образом рухнули. Все планы позорно провалились. Все замыслы сорваны. Все друзья предали. И он уже мечтал, чтобы ничего этого никогда не было — чтобы он никогда не приезжал в столицу, никогда не знакомился с этими людьми, никогда не слышал их музыки, никогда не знал о существовании этого училища и вообще города Пушкино. Пусть бы всё это лучше не начиналось, чем так вот закончилось!

Что же делать дальше? Снова сесть на товарняк и уехать? Исчезнуть и забыть всё, снова начав где-нибудь ещё какую-нибудь новую жизнь? Он пытался найти хоть одну причину, чтобы остаться здесь. И покамест находил. Ведь у него был ещё Тельман. Как же можно было так обидеть его! Знал бы тогда Пантелей, что совсем скоро ничего и никого, кроме Бори, у него в жизни не останется! Надо было выяснить, что с ним, куда он делся, почему уволился. Надо было вымолить у него прощение. Слава Богу, Пантелей помнил, где Боря живёт.

Впрочем, был и ещё человек, который не подвёл, не предал, не разочаровал. Да и вряд ли такое вообще возможно. Это был Феликс Маркович Нежин. Только ради знакомства с ним Пан готов был простить судьбу за все пережитые им огорчения. Лишь благодаря счастью знать этого человека Пан не жалел ни о чём. Нежин был для него единственной и самой светлой ноткой во всей этой истории. Это настоящий человек, настоящий друг, на которого можно положиться всецело. Он всегда выручит. Он наверняка позволит пожить в его огромной квартире. Ведь он сам не выносит одиночества.

Значит, не всё ещё потеряно. Есть пока ради чего жить. Причём жить именно здесь. Можно снова попытаться устроить концерт на пару с Нежиным. Можно попробовать отыскать новые таланты ещё интереснее этих. В России-матушке их немало, в чём Пантелей никогда не сомневался. Надо забыть пережитые неудачи, усвоить уроки судьбы, извлечь из них полезный опыт — но в итоге оставить их позади и двигаться дальше!

Так, странным образом, безысходное отчаяние Пантелея трансформировалось в какой-то парадоксальный оптимизм. Он и сам не понимал, откуда вдруг нашлось в нём столько позитивной энергии после такого позорного провала. Видимо, это было второе дыхание, инстинкт самосохранения, защитная реакция организма на его как никогда твёрдое желание покончить жизнь самоубийством.

С этими мыслями уже в половине одиннадцатого вечера Пан подвёз «Газель» к Дёминской торговой точке. Он собирался задать Прохору тот же вопрос, что и Гере: почему тот не пришёл на концерт, хотя обещал. Но Прохора на месте не оказалось. Пан оставил машину возле его палатки и передал ключи продавцу. Так он расстался с последним, что связывало его с тем злополучным концертом и напоминало о нём. Вернул машину, взятую для перевозки стульев — и тем самым поставил точку в этой истории. И оставалось лишь начать новую, если это возможно. Или уехать и начать её где-то в другом месте. Или умереть.

Он не мог идти к Тельману прямо сейчас. Погода на улице была отличная, и он решил отложить это до завтра. Утро вечера мудренее. Слишком много мыслей и чувств переполняло его и буквально распирало изнутри. Ему надо было побыть одному и обдумать всё, что случилось. Ему хотелось нажраться до поросячьего визга, чтобы забыться. Чтобы физическая боль заглушила душевную. Чтобы перестало колбасить от досады и заколбасило лучше от похмелья, что было куда приятнее.

Всю ночь Пан бесцельно шатался по Бориному району, потягивая прямо из горла без закуски дешёвую водку. Улицы были безлюдны и пустынны. Пантелей Ярустовский шёл куда глаза глядят и наслаждался тем, как опьянение потихоньку переходит в физическое отравление, вытесняя отравление духовное. Ему становилось всё тяжелее и тяжелее — и от этого всё легче и легче. А вокруг по-прежнему не было ни души.

Долго бродил Пантелей по безлюдным ночным улицам, пока не заснул на лавке у первого попавшегося подъезда.

Глава двадцать девятая, в которой Пан встречает давнего знакомого

— Эй, Пан! Алё! Просыпайся, дружище! Подъём!

Пантелей Ярустовский по-прежнему лежал на лавке у подъезда. Он чувствовал себя ещё хуже, чем в тот день, когда проснулся в кутузке. Всё нутро его выворачивало наизнанку. Однако цель была достигнута — на душе стало приятнее. И ещё приятнее стало, когда он наконец продрал глаза и разглядел того, кто пытался его разбудить. Это был Боря Тельман.