Встретимся на высоте - [19]

— Воз широкий. Отпустись! — командует Тонька.

— В первый раз завсегда страшно, — придерживая свою и Валькину посудины, заступается Натка.

— Кому говорят? Ага, струсила! Струсила!

— Голова кружится, — глядя на Натку, оправдывается Валька. Нос у Вальки будто мел белый.

— Это у нее от хлебного духа, — снова заступается за Вальку Натка. — Струсила, скажешь тоже. Валя, ты расскажи Тоньке, как страшно немецкие аэропланы гудят, какие у них на крыльях кресты огромные черные.

— Нехай Тонька думает, что она самая храбрая, если разные хулиганские слова повторяет.

— Малины бы меньше лопала, — уже тише ворчит Тонька. — Худоба какая. Тебе, Валька, парное молоко надо пить.

— «Парное», — кривит бледные губы Валька. — Все у вас «парное», «исподнее», «конопле». Как говорите-то? «Натка, пошоркай мне спину». — «Я уже тебе шоркала, Тонька, теперь ты пошоркай».

Вот-вот поссорятся Тонька и Валька, и Натка спешит вмешаться в их разговор.

Глаза у Тоньки прищурены и губы поджаты — сердится, значит. С самого первого дня Тонька и Валька постоянно задирают друг друга.

— Ты не спорь с Тонькой, — придвинувшись к Вальке, тихо говорит Натка. Ей жаль худую задиристую Вальку. После бомбежки Валька долго болела. И теперь на щеках ее никогда не бывает румянца. А когда она волнуется или злится, глаза начинают сильно косить, так что Натка даже вначале пугалась, а потом привыкла. — Больно много себе позволяешь. С Тонькой никто, даже ребята не связываются.

— А ты… ты курица мокрая. Вот кто! — окончательно обидевшись, отворачивается от Натки Валька. — Быть у Тоньки в причендалах, как ты, не хочу. И не лезь ко мне с советами.

— «При-чен-да-лы»! Ну и ладно. Ну и слова позволяешь, — хмуря белесые, выгоревшие от солнца брови, обиженно тянет Натка. — Сама-то почему тогда дразнишься: «конопле», «толокно». Конопле бы и ты поела в охотку. Только не поспело оно еще. Серой молочко отдает. А с толокна люди вот какие сытые. — Натка изо всех сил надувает щеки. — Только где нынче возьмешь толокно? Его из овса делают.

— А я бы знаешь чего, абрикосы бы поела сейчас, — уже миролюбиво откликается Валька, — или шелковицу. Шелковицы у нас во дворе две было. Заберемся с хлопцами на крышу и прямо с черепицы едим. Горячую, сок с нее так и течет.

— А я бы оладушек, — грустно вздыхает Натка. — Или ржаной хлеб.

— Только чистый, — не выдерживает, вступает в разговор и Тонька. — Ой, че-то в животе урчит. Наверно, малиновых пирогов объелась. — Тонька громко хохочет и валится на траву. — Наберу горсть малины, оберну листком липовым — и в рот. Вкусно. Как пирог настоящий.

— А что, если мы к косарям завернем, — радостно говорит Натка, довольная, что так быстро наладила мир.

— Точно! Косарям горошницу на обед варят. — Тонька быстро садится и, сунув Натке свой туесок, держась за веревку, слезает с воза. Догнав деда Ивана, Тонька просит остановить лошадь. Дед останавливает Шайхулу, принимает от Натки туески и кастрюльку с воза, все трое помогают слезть Вальке.

Косари косят на речке Собачке. По ее низким заливистым берегам уже темнеют островерхие стога сена. Широко рассыпались по берегам красные, белые, розовые платки, кофты, платья косарей и гребщиков. Мелькают на солнце косы. И вот уже шарканье их о сухую траву заглушает все звуки.

Валька останавливается и застывает в каком-то оцепенении, смотрит во все глаза, будто кино перед ней прокручивают. Натка отыскивает глазами мать. Идет Маряша, как всегда, впереди, широко, по-мужски забирая прокос. Хоть и невелика ростом у Натки мать, а сильная и сноровистая. Никому не уступит в работе, разве только Архиповне, жене председателя.

Копнильщики и метчики обедали. Вверху, на сметанном наполовину стогу, сидел председатель Маркелыч. Ему тоже подцепили на вилы и подали в солдатском котелке горошницу.

Увидев выглядывающих из-за кустов девчонок, Маркелыч велел поварихе их накормить. Сидят Тонька, Натка и Валька на сухом, пряно пахнущем сене рядом со взрослыми и так же важно, неторопливо едят горошницу.

У лошадей тоже отдых. Лошади зашли на середину протоки и задумчиво тянут воду. Кожа на спинах их вздрагивает.

«Это из них выходит усталость», — думает Натка.

— А глянь-кось, — застыв с полной ложкой у рта, склоняется к Натке Тонька и показывает рукой на стог. Посмотрела Натка в ту сторону, и не по себе ей стало.

Маркелыч сидел без рубахи. Спина у председателя широкая, загорелая, в струйках пота. Казалось бы, обычная спина, если бы не глубокие синеватые шрамы.

— Под лопаткой-то яма, — шепчет Тонька, — кулак войдет.

— Девки, хватит зевать! — командует повариха Кия Шулятева. — Заскребайте ведро до дна и марш на речку посуду мыть. Кончился обед.

Поднялся на стогу Маркелыч. Метчики Толя, Саня Кивилев, Нюра Горшкова, Аркашкина сестра Клавдя Шулятева большими деревянными вилами подхватили сено и начали подавать наверх. Маркелыч принимал на грабли навильники и, тяжело поворачивая их, выравнивая края, аккуратно укладывал, утаптывал в стог. Когда он поднимал тяжелые пудовые навильники, тонкая синеватая кожа на спине его наливалась кровью, и старые рубцы горели, как свежие раны.

— Больно ему, наверно, сено-то подымать… — смотрела широко раскрытыми глазами на Маркелыча Натка.