Встретимся на высоте - [13]

Лицо распухло. Перед глазами надоедливо прыгали желтые пятна.

«Куда ведут?» — лихорадочно билась мысль.

Подул ветер, и Тимофей понял, что лес кончился. Шли теперь полем. Это прибавило силы. Он надеялся на встречу с людьми. Сквозь узкие щели опухших глаз разглядел высокий плетень, широкий сруб колодца с железной цепью и тяжелой бадьей на вороте. Понял, что привели его на Демин хутор.

Собрав последние силы, Тимофей рванулся. Острая боль ослепила, обожгла. И сразу стало легко. Пришло забытье…

…Бесшумно рассекая ветер, Мазунин мчался на вороном коне в сером буденовском шлеме с красной звездой. Все выше и выше взбирался его конь. И вот уже гребень горы. Сердце тревожно сжалось, дух захватило от головокружительной высоты, легкость растеклась по телу. В Тимке проснулось мальчишеское озорство, захотелось забраться еще выше. Он глубоко вздохнул и ощутил прохладную сырость и какие-то очень знакомые запахи. Приходя в себя, открыл глаза. От холода и от боли во всем теле зубы его стучали. В крошечное оконце струился слабый свет, полз запах дыма и березовых веников. Сыростью несло из ямы.

«В погребе. У Демы на хуторе, — вспомнил Тимофей. — Баню топят. Свет в оконце слабый, значит, вот-вот стемнеет. Надо спешить».

Мазунин оперся на локоть, чтобы подняться, и почувствовал, как голова, наливаясь мутной тяжестью, начала увеличиваться. Сделав усилие, перевернулся. Руки погрузились во что-то теплое и липкое — кровь. Начал шарить вокруг. Наткнулся на ковш, кадушку с квасом. Намочил голову и стал пить, ощущая сначала горьковатый и соленый, а потом уже настоящий хлебный вкус. Сориентировался по окну: противоположная стена выходит в огород. Осторожно, стараясь экономить силы, принялся разгребать ковшом завалину.

Только бы успеть до темноты. Ус-петь. Ус-петь… Слежавшаяся земля плохо поддавалась. Пот, смешиваясь с кровью, заливал глаза, горьковатой струйкой стекал по губам. Свет в оконце заметно синел.

Закудахтали куры. Это подхлестнуло Мазунина: на ночь усаживаются… Возбуждаясь, и от этого еще больше теряя силы, он сделал резкое движение. Острая боль рванула тело. И снова стало легко…

Вновь он летел на черном боевом коне, поднимаясь все выше и выше к жаркому солнцу. А там, внизу, в долине, колыхалось спелое море хлебов, цвели у обочин пыльных дорог васильки, медовой свежестью пьянили березовые поляны. Вдоль площади, на которой темнела бревенчатая старая школа и желтел обшитый тесом большой коммунальный дом, сильно, трепетно шумели густые тополя. Медленно покачивая тонкими вершинами, они тянулись в бездонное небо столь высоко, что едва не доставали до взметнувшейся над долиной цветным коромыслом пологой радуги. За площадью, в хлебном поле, работали нарядные люди. Поблескивая серпами, они жали ходящую под ветром широкими волнами спелую рожь. Дети, тоже нарядные, весело носили и ставили в суслоны снопы. Среди людей Тимофей увидел мать. Она была в темно-зеленом, сверкающем, как росный луг, сарафане и голубой, как небо, косынке. Подняв к нему темнобровое, как и у него, веселое и румяное лицо, какой он ее никогда не видел, мать тянула к нему загорелые руки и что-то кричала. Но слов не было слышно. На всем лежала необычайная теплая тишина.

И дрогнуло Тимофеево сердце: «Так вот ты какая, свободная земля! Вот оно, счастье людское!» — с жаром прошептали его запекшиеся в крови губы.

Загремел замок, резко скрипнула дверь…

Солнце раскалилось добела и висит над ельником. Тень от тополя обрывается у самых ног пастухов.

Михеич встает, чтобы размять затекшие ноги, снова вертит в руках звездочку. Узловатые пальцы его в редких рыжих волосинках мелко вздрагивают.

— Убили, злодеи, да в этом логу закопали.

Некоторое время Саня потерянно молчит. В давящем ознобе стискивает горячие поцарапанные колени.

— А кулакам что же? Что потом было? — горько и сдавленно спрашивает он.

— Судили их, а какой толк? Не вернешь парня…

Смолевая духота наваливается на лес, лог и поляну.

Раскаленный воздух неподвижен и сух. И Саня чувствует, как с каждым вдохом усиливается в носу и в горле саднящая боль. Другими глазами смотрит он теперь на стоящие вдоль лога понурые ели и пихты, на жмущиеся к ним разморенные, сладко пахнущие кусты жимолости, на маленький, присыпанный алыми иглами холмик под сухой елью и большой холм, что зеленеет высокой травой среди желтого поля.

Доживет свое и уйдет в землю дед. Исчезнут и те девять дворов, что остались от деревеньки. Густо зарастут усадьбы деда и соседок его крапивой и лебедой, как заросли ямы от хуторов. И люди никогда не узнают о Тимофее Мазунине… Саня резко поднялся. Он чувствовал, что должен сейчас же принять для себя какое-то решение.

— Деда, а как же? Как все узнают о Тимофее Мазунине? Какой он был.

— Это ты правильно спрашиваешь, сынок. — Дед Михей посмотрел на внука, щурясь от солнца, и, прикрывая козырьком ладони глаза, обвел взглядом поляну, темный строй елей вдоль лога, желтое поле и печальный зеленый холм. — Вот тут, у Юговской дороги, девяносто два человека моих товарищей-бойцов в один день похоронено. Утром погожим за околицу выйду — овсы в поле вызванивают, а мне мнится, будто мой эскадрон поет… Али осенью. На дворе дождь барабанит по крышам, а мне слышится — конники на рысях в атаку идут…