Встречи и воспоминания: из литературного и военного мира. Тени прошлого - [25]

Крестьяне и ямщики на постоялых дворах нисколько не стеснялись моим присутствием, так как я в их глазах не был «барином», а был лишь «старшим» в военной команде, сопровождавшей казенный транспорт; наконец и мои очень юные годы заставляли крестьян смотреть на меня лишь как на офицера, не более. Редко-редко когда, бывало, спросит меня кто-нибудь из проезжающих извозчиков:

– А ты из каких будешь, ваше благородие? Из господ аль из кантонистов?..

Я тогда по своей юности даже и не подозревал, какая великая сокровищница народного богатства раскрывалась предо мною в виде слышанных на каждой остановке, на каждом ночлеге на постоялом дворе рассказов, легенд, преданий, кротких жалоб. Кое-что только, да и то случайно, второпях записывалось мною и сохранялось в памяти. Главную роль во всех этих рассказах играли ужасы крепостного права, так как в проезжаемых нами губерниях большинство крестьян были помещичьи. Меня это путешествие вообще так сильно очаровало и раскрыло предо мною такой чудный и дотоле неведомый мне мир, что я год спустя, когда уже наш батальон перешел из Чембара Пензенской губернии в Кузнецк – Саратовской, то есть дальше от Калуги за 300 верст, и предстояло вновь командировать офицера за приемкою огнестрельных снарядов, сам уже напросился в эту командировку еще раз и получил ее.

Чтобы ознакомить читателя хотя немножко с теми бытовыми картинами и рассказами, которые тогда мне довелось видеть и слышать, я позволю себе привести здесь один небольшой рассказ извозчика, слышанный мною в одной из глухих деревень под Ряжском, где нас захватила метель, и нам довелось простоять более суток.

Пусть читатель представит себе обыкновенный постоялый двор, то есть большое и длинное, фасадом на проезжую улицу, деревянное строение, разделенное на три части. Одну часть занимает большая изба для проезжих извозчиков, тут же живет и сам хозяин постоялого двора и его семья. Посередине строения имеются сени, куда входят и с улицы, и со двора. Третью часть постройки составляет чистая половина: там полы и лавки тщательно выскоблены и белы как воск, в переднем углу висит лампада и имеется множество образов в киотах и без них; по стенам наклеены лубочные картинки, изображающие или священные темы или батальные; у дверей в углу имеется хозяйская кровать с массою подушек и одеялом из разноцветных ситцевых лоскутиков. Тут же стоят хозяйские сундуки с их добром, то есть с одеждою. Но вся беда в том, что эта «половина» часто бывала холодная: она не топилась иногда из экономии, а иногда по той простой причине, что в ней не было печки, постоянно же она открыта для проезжих «господ» и купцов только летом, когда в ней и прохладнее, и нет мух и блох, а когда на дворе стоят большие морозы или вдруг наступает неожиданная метель, все проезжие без различия состояний и полов останавливаются охотнее «на черной», теплой половине и рады-рады, если им удастся разместиться без особенной тесноты.

За столом, вокруг миски щей, сидит несколько человек извозчиков и едят почти молча, лишь изредка перекидываясь короткими необходимыми фразами вроде: «Плесни-ка, хозяйка, еще щей-то маленько!» или: «Отрежьте-ка ломтик хлебца!» и т. п. Убирают пустую миску со стола и ставят новую с кашей. Покончив и с нею, извозчики чинно встают из-за стола, крестятся в передний угол и затем усаживаются по избе где попало пока подадут самовар, и в это время начинают разговоры, которые получают особенную последовательность и интерес, когда ожидаемый самовар, шумящий и кипящий появляется на столе, хозяйка заваривает чай, и извозчики мало-помалу, по одному вновь подсаживаются к столу, за которым и пьют чай до седьмого пота, как говорится. За чаем «не грех» разговаривать: это не то, что «за хлебом-солью».

Вот за таким-то столом, за чаем, в страшнейшую зимнюю метель-вьюгу, под Ряжском, шла беседа у извозчиков.

– Метель – что! Это не велика беда, – говорил старик-извозчик, – лишний денек простоишь где-нибудь на постоялом дворе, да и все тут; а вот как распутица застигнет тебя в дороге с возами, ну, тогда уж ложись – помирай! Со мной это однова случилось, под самой под Калугой.

– На своих лошадях ехал, аль на хозяйских? – спросили старика.

– На своих, тройка была на трех возах.

– Ну и что же – застрял?

– Ох, и таперь вспомнишь, так тяжко станет! – стал рассказывать старик-извозчик. – Годов двадцать тому делу будет. Ехал я с рыбой из Саратова в Калугу, у купца у одного навалил. Уж за Ряжском таять начало, пошла капель, оттепель… Думаю, авось Господь донесет!.. Ан нет: только перевалил за Тулу, пошли дожди, туманы, а в иной день солнце жгет, словно весной. Все думаю: авось Господь!.. Потому, больно уж кони у меня были хорошие, надежные, сроду кнута не видывали. Оставалось всего-то верст семьдесят доехать, не с большим, да не привел Бог!.. Въехал я в сумерки в зажору[49] – бился, бился до темной ночи, полны сани снегу да воды набрал, а на самом нитки сухой не осталось. Темь кругом, ни души, ни голоса… а к ночи-то мороз ударил: обледенел я весь, одёжа колоколом, руки согнуть нельзя… И лошади обмерзли, а были тоже потные допрежь-то. Ну, кое-как выбрался я из зажоры, погнал было рысью, думал разогреть их маленько, нет, не бегут, брат! надорвались уж, из сил повыбились. Вижу, дрянь дело – испортил лошадей!.. Приехал я в село, на постоялый двор, уж петухи поют… Выпряг, дал сена – и не тронули; полегли все наземь, головы повесили… Вбежал я в избу, обогрелся маленько, обсушился, взял фонарь да опять к лошадям; гляжу: одна лошадь – рыжая кобыла у меня была, доморощенная, больше ста рублев стоила – лежит на боку и стонет, братцы мои, ровно человек!.. Простоял я над ней с фонарем всю ночь, а на рассвете она и извелась…