Встречи и верность - [30]

И, поглядывая на все норовившего обогнать его Родакова, Глеб подумал:

«Вот шагает со мной рядом доктор земли, как шутливо называет Юру учитель, — агроном целинного совхоза, раскинувшего свои владения там, где живали помещики Столыпины, Мальцевы, Глуховы, Дохловы и куда осенью восемнадцатого года пришел Василий Чапаев со Второй дивизией, чтобы стереть даже след их с земли».

Родаков прервал размышления Глеба:

— Знаете, что мне дороже всего в воспоминаниях Шаронова? Уходят расстояния, я остро чувствую, люди рядом! Мальчишкой любил я слушать про Чапаева все анекдотическое, а теперь хочу понять, как захватывал он людей — безудержно и, пожалуй, сурово. И сам заражался от них силой. Ведь еще до революции он служил глубокой мысли, той, что открыто была заявлена Лениным. И это нужно мне не только ради того, чтобы лучше понять, как батька мой жил-был, но я в завтра не могу толкаться всерьез, если не найду всех ключей к этим бескорыстным сердцам.

Родаков остановился и притопнул ногой:

— Удивительно! Тут вот шагал Василий Иванович и рядом батя. — Родаков рассмеялся. — Дошел я в полуночный час до философии, грешен!

Но Глеб молчал. И к нему возвращался отец, в каждой судьбе была его доля. И все узнанное имело отношение к тому, как он, Глеб, жить собирался и как собирался воспитывать своих учеников.

Глеб отказался ночевать в домике агронома, ему хотелось побыть одному.

Во дворе Родакова стояла копна. Глеб с помощью Юры по лестнице взобрался на нее, прихватив с собой одеяло и подушку.

Долго лежал он и смотрел на ковш Большой Медведицы, никогда не оскудевающий, полный темно-синего сияния. С детства пристрастился он пить мечты из этого ковша.

И теперь он висел прямо над Глебом, невесомо устойчивый, и мигал неподалеку то одной, то другой звездой.

А внизу лежала все та же Нижняя Покровка, в ней слышался голос Чапаева, диктовавшего донесения, и, перебивая его, из домика Родакова доносился сонный плач полуторагодовалого сынишки агронома и веселый смех молодого отца.

Воспоминания Шаронова имели непосредственное отношение к этой ночи, заботливо укутавшей своим покоем Нижнюю Покровку, к людям, уснувшим в хатках, к большим каменным домам совхоза, видневшимся вдалеке, к машинам, отдыхающим близ домов, к Глебу, нашедшему друзей в далекой степи, в каждой встрече открывавшему что-то совсем новое об отце. И даже когда о нем никто не упоминал, следы его возникали перед Глебом явственно, они обозначались рядом со следами Чапаева.

Глеб зажег карманный фонарь и углубился в рукопись Шаронова.

* * *

«Снова вспыхивает спор между мной, Василием Ивановичем и латышом Эйкиным.

— Задаешься ты, слыхали мы про твой партизанский норов, — говорит не по летам грузный Эйкин, невольно поглядывая сверху вниз на Чапаева.

— Если меня на воспитание берешь, все предусмотри, — добродушно отшучивался Василий Иванович, расхаживая по комнате. — Про меня байка пущена, а ты ее не потушил. Даже наоборот — раздувать будешь. А я бы посмотрел, кто передо мной, и сам бы о нем свое мнение сложил.

— Про тебя сложишь, как же! — отмахнулся упрямый Эйкин. — Трудный ты орешек. Вот здесь дали нам учителей, профессоров, а ты горячку порешь, рвешься обратно на фронт.

— Знаешь, Эйкин, — возразил Чапаев, — каждый сам себе в такую пору находит учителей по уму-разуму и надеждам.

— Ой ли, Василий Иванович, — пошутил я, — невелик твой Николаев, чтоб сыскались в нем свои ученые.

— Хватил ты, Василий Иванович, лишку. Скажи спасибо, что после твоих двух-трех классов начальной школы посадили тебя на академическую скамью и слушаешь настоящих профессоров.

Эйкин сидел, притулясь к окну, и пришивал хлястик к своей шинели.

— Скажу, обязательно скажу, но не в декабре восемнадцатого. Отвоююсь — сам попрошу: дайте мне аз, буки, веди, сажайте за чертежи. Но сейчас ведь не древний француз Наполеон гонит на меня белочеха! Кровожадная английская винтовка наведена на меня, а я занимайся историей войн?

— Что же, тебя касается все международное положение? — проворчал Эйкин.

— Коснулось. Белочеха я уже выбивал из Николаева и Самары. А теперь вот тебе не международное, а мое положение. Я с тобой лясы точу, а в эту самую минуту, — Чапаев даже взглянул на часы, — ребята ложатся от пули-снаряда французского пулемета и английского ружья. Может, я бы тысячу этих снарядов от них отвел и плеснул свинца в беляков.

Я сидел за столом, листая большой военный атлас.

Чапаев высказывал то, что накопилось и у меня в душе, но, бывший командир эскадрона, я так живо не чувствовал острой необходимости своего присутствия на фронте, как этот степной полководец.

Меня мучило любопытство, хотелось понять, откуда у Чапаева было столько уверенности в своей правоте, да и очень уж он не походил на многих из нас, и это невольно настораживало.

— Кого, интересно знать, ты в учителя выбрал? Тот, мол, профессор тебе не гож, а этот с ним схож! Кто ж обучал тебя стратегии и тактике?

Я думал, что Василий Иванович ответит мне какой-нибудь резкостью: и с чего это, собственно, мы принялись его пытать?

Но он уселся против меня и спокойно возразил:

— Раскладывать на дисциплины все не смогу, а первую основу многое что составляет… Я ж с мировой войны вернулся не только битый, но и ученый кое-чему. Понял точно: в пятнадцатом году воевали иначе, чем в шестнадцатом, нынче — не так, как вчера. Четыре года фронта и год революции, чем не академия? В окопе научился читать, в семнадцатом уже узнал отличие революционной войны ото всякой другой. Первым профессором для меня оказался человек, никогда не носивший полковничьего или генеральского мундира. И я, очень недоверчивый, как и всякий солдат, четыре года провалявшийся в окопах, принял его науку. Принял не для того, чтобы щелкать языком, а идти без останову до самой мировой революции.