Встречаются во мраке корабли - [26]

Сузанна приняла его очень сердечно, но, узнав, зачем он приехал, объявила, что слышать об этом не хочет. Павел не верил собственным ушам. Они с матерью были убеждены, что ее обрадует такая перспектива — как-никак дочь будет жить у друзей, в обстановке заботливости и дружелюбия. Но Сузанна сказала, что их предложение ставит все с ног на голову, более того — рушит ее планы. Их вариант — лишь временное решение вопроса.

— Ну, выдержите с ней месяц, в лучшем случае — два. А что потом?

Павел не осуждал Сузанну. Видно, дошла до точки. Выглядела она больной. Бросалась в глаза ее нервность, странная манера поведения, запавшие глаза. Она сильно изменилась с тех пор, как он ее не видел, была какая-то пришибленная, не столь энергичная. И то, что она делала, вызвано было не целесообразностью, а нервной потребностью двигаться. Перекладывала какие-то вещи с места на место, барабанила пальцами по столу, по десять раз размешивала чай.

Павел пошел в кухню и поставил воду на плиту. Когда он шарил в холодильнике в поисках колбасы, послышался скрежет ключа в замке, хлопанье двери и вслед за тем тяжелые шаги Эрики. Первым его движением было побежать за ней, поздороваться, но он тут же овладел собой. Сейчас, при Сузанне, это не имело ни малейшего смысла.

Он вернулся. Сузанна сидела за столом в той самой позе, в какой он ее оставил.

— Слышал? — Она взглядом показала на комнату Эрики. — Мы вообще не видимся.

Он кивнул и подвинул ей бутерброды.

— Нет, я не буду. Ешь сам.

Она определенно выглядела больной.

Вскоре Сузанна ушла. Пойти к Эрике наверх? Нет, поздно, пожалуй, отложим на утро. Уж могла бы сама поздороваться с ним, коль скоро не изволила встретить.

Спал он плохо, уличный фонарь опять светил ему прямо в глаза, но не это было главной причиной бессонницы. Мешал страх, неуверенность, злое предчувствие. В полусне он прислушивался, не шастает ли Эрика, как обычно, ночью по дому, тогда бы он пошел к ней на кухню. Но стояла абсолютная тишина.

Когда он встал, Сузанны уже не было. Он страшно проголодался. Нервное состояние (экзамены, поездки) обычно вызывало в нем волчий аппетит, особенно на сладкое. В доме было тихо, он поставил замок на предохранитель (забыл попросить ключи), сбегал в кафе на углу и купил там десять пончиков. Четыре съест утром с кофе. А то ведь бог его знает, что предстоит днем.

Выпив кофе с пончиками, он поднялся наверх и с сигаретой во рту постучал в комнату Эрики. Она лежала на кушетке, бледная, встрепанная, некрасивая. Павел впервые видел ее с ненакрашенными ресницами. Они коротко поздоровались («привет!»).

— Можешь ничего мне не говорить, — обратился к ней Павел. — Я все знаю. Мы договорились с мамой, и я приехал, чтобы забрать тебя к нам, в Варшаву.

Он умолк. Эрика по своей привычке вскинула брови, но ни словом не отозвалась.

Переждав минутку, он спросил:

— Молчишь? Не хочешь?

И поскольку она продолжала молчать, прибавил:

— Послушай, ты в самом деле не хочешь, чтобы мы были рядом, Эрика?..

— Что такое? — губы ее скривились в иронической гримасе. — Значит, работа у тебя все же не вышла? Дополнительный материал понадобился?

Павел долго молчал.

— Ну, если так… — пробормотал он, наконец, очень тихо, изменившимся голосом. — Если так, то я и вправду, пожалуй, напрасно сюда приехал.

— А как?! — забился о стены голос Эрики. — Думаешь, я снова дам себя обмануть? Опять брехня? Опять переливание из пустого в порожнее?

«…На земле или на море. На земле или в небе. Эрика». Брехня. Переливание из пустого в порожнее. Проклятие! Выйти бы сейчас, трахнув дверями, как она обычно делает, и послать к чертовой матери всю эту психопатию.

Он подошел поближе.

— Повернись ко мне! — И так как она лежала, не меняя позы, повторил: — Слышишь, повернись ко мне. А теперь слушай: ты несправедлива и жестока. Я так обрадовался представившейся возможности убедить тебя, что ты тогда ошиблась… И дело было вовсе не в моей работе. Я верил, что смогу показать тебе иную жизнь (Эрика снова презрительно надула губы), иные отношения в семье, чем те, которые ты знаешь и в какой-то мере сама создала. Я хотел, чтоб у тебя были нормальные, спокойные условия жизни, и тогда мы могли бы дружить по-настоящему.

— Я сама ненормальная, и нормальные условия мне ни к чему, — снова прервала она, врастяжку произнося слова. — И уж кому, как не тебе, это знать, ты ведь достаточно наблюдал меня. Оставь ты меня, наконец, в покое, святой Павел, чертом подшитый, хоть ты оставь меня в покое! — И она снова отвернулась к стене.

Павел спустился вниз. Впервые в жизни он чувствовал себя совершенно беспомощным, не знал, что говорить, какие приводить доводы. Но после полудня снова поднялся наверх. Эрику он застал в той же позе, только пепельницы были полные («Мать честная, сколько же она курит! — мелькнуло у него в голове. — Буквально сигарету за сигаретой…») и надымлено — хоть топор вешай.

Разговор между ними, прерываясь, возобновляясь и снова прерываясь, тянулся почти до самого вечера. Ощущая явную гротескность ситуации, но словно бы заупрямившись, Павел в течение нескольких часов упрашивал, уговаривал Эрику. Не однажды, доведенный до крайности, он хотел вскочить и, оттолкнув стул, выбежать из комнаты, но тут же вспоминал ее лицо в кафе, ее слова: «Я должна была знать. Кто бы добровольно стал тратить на меня время? И зачем? Никому никогда не хотелось, не стоило, и так уж будет до самого конца». И снова садился и снова принимался убеждать. Прямо перед ним было ее лицо — неприязненное, насмешливое, искаженное злобной гримасой.