Встреча [= Свидание] - [6]

— А папа?

— Умер.

— В который раз?

Она широко распахивает удивленные глаза, полные сочувствия и упрека, их выражение тут же вызывает у меня угрызения совести. После затянувшейся паузы она, наконец, снисходит до объяснения:

— Вы говорите глупости. Люди умирают раз и навсегда. Это даже детям известно.

Более чем логично и очевидно.

Далеко же я зашел в своем расследовании. Каким образом эти малыши живут тут одни, без папы и мамы? Может быть, они обитают в другом месте — у бабушки с дедушкой или у друзей, из жалости их приютивших? Но ими не занимаются, и целыми днями они носятся где попало. А это заброшенное здание без света и телефона — их любимое место для игр.

— Где вы с братом живете?

— Жан мне не брат, — отвечает она, — а муж.

— И ты живешь с ним в этом доме?

— Мы живем, где хотим. Если вам наш дом не нравится, то зачем вы сюда пришли? Мы никого ни о чем не просили.

В принципе, она права. Понятия не имею, что я здесь делаю. Мысленно подытоживаю ситуацию: мнимая медичка указывает мне улочку, по которой я не собирался идти; я замечаю мальчишку, выбежавшего прямо передо мной; он падает и теряет сознание; я переношу его тело в ближайшее здание, где рассудительная и загадочная девочка ведет бессвязные речи об отсутствующих и умерших.

— Если хотите взглянуть на его портрет, он висит на стене, — говорит в заключение моя собеседница. Как она догадалась, что я продолжаю думать об ее отце?

В проеме между окнами в рамочке из черного дерева висит фотография мужчины лет тридцати в форме младшего офицера морского флота. Под деревянную рамку просунута освященная веточка букса.

— Он был моряком?

— Разумеется.

— Погиб на море?

Уверен, что она опять скажет «разумеется» и еле заметно пожмет плечами. В действительности же ее ответы всегда обманывают мое ожидание. И точно, на этот раз она ограничилась тем, что поправила меня, как учительница ученика: «Утонул», — употребив выражение, более подходящее для кораблекрушения.

Сложно вообразить, что о таких тонкостях говорит маленький ребенок. Внезапно у меня возникает ощущение, что она рассказывает заученный урок. Внизу на фотографии чья-то старательная рука вывела слова: «Мари и Жану от любящего папы». Я поворачиваюсь к девочке:

— Тебя зовут Мари?

— Разумеется. А как же еще?

Рассматриваю портрет и чувствую какой-то подвох. Но девочка продолжает:

— А ты — Симон. Тут тебе письмо.

Я как раз только что заметил уголок белого конверта, который высовывался из-под веточки букса. Нет времени раздумывать над удивительными метаморфозами в поведении Мари: она со мной на ты, и ей известно мое имя.

Двумя пальцами беру письмо и аккуратно вытаскиваю его из тайника, чтобы не задеть листочки букса. Обычная бумага быстро желтеет на воздухе и на свету. А тут — белая, не поблекшая, или мне мерещится это в полумраке. Видимо, письмо положили сюда недавно.

На конверте — полное имя адресата: «Господину Симону Лекёру /Борису/», то есть не только мое собственное, но и условное имя, данное мне в организации, где я работаю немногим более нескольких часов. Особенно любопытно, что почерк как две капли воды (те же чернила, то же перо, тот же наклон) похож на дарственную надпись на фотографии моряка.

Но в это мгновенье за моей спиной истошно кричит девочка: «Все, Жан, можешь вставать! Он нашел послание».

Я резко поворачиваюсь и вижу, как только что бездыханный мальчик одним махом вскакивает и, свесив ноги, садится на краешке матраса рядом с довольной сестрой. С минуту оба дружно хлопают в ладоши и радостно подпрыгивают на металлической сетке, раскачивая ее со смехом. Чувствую себя полным идиотом.

Затем Мари резко переходит на серьезный тон. Мальчик ей подражает: полагаю, он слушается сестренку — она явно младше его, но гораздо шустрее. Девочка обращается ко мне:

— Теперь ты — наш папа. Я — Мари Лекёр. А он — Жан Лекёр.

Она соскакивает с кровати и, церемонно присев в реверансе, указывает мне на своего сообщника. Потом бежит к входной двери и, очевидно, нажимает на выключатель (расположенный снаружи), потому что сразу же вся комната ярко освещается, как зрительный зал в антракте.

Теперь стало видно множество ламп, старинных бра в форме птиц: когда они потушены, их можно и не заметить. Легко и бодро Мари возвращается к постели и садится, тесно прижавшись к старшему брату. Они что-то тихонько шепчут друг другу на ухо.

Опять смотрят на меня. Теперь у них внимательный и послушный вид. Им хочется узнать продолжение. Они — в театре, а я — на сцене, играю незнакомую пьесу, сочиненную для меня каким-то иностранцем… А может, иностранкой?

Открываю не заклеенный конверт. Внутри — сложенный вчетверо листок бумаги. Бережно его разворачиваю. Почерк тот же, наверняка писал левша, или, точнее, писала. Рассматриваю подпись и чувствую, что мое сердце начинает бешено колотиться…

Вдруг начинаю понимать причину своих смутных подозрений, возникших при виде написанных от руки и наклоненных влево букв под портретом в черной рамке: во Франции очень мало людей пишут левой рукой, особенно если взять поколение этого моряка.

Письмо, разумеется, не любовное. Однако, несколько слов — уже неплохо, особенно, если их написал человек, которого накануне вы потеряли навсегда. Развернувшись лицом к моей юной публике, я, подобно драматическому актеру, вдохновенно читаю текст вслух: «Амстердамский поезд был выбран, чтобы направить дело по ложному пути и отвести все подозрения. Настоящее задание начинается здесь. Теперь, когда вы познакомились, дети отведут тебя туда, куда вы должны пойти вместе. Ни пуха ни пера».