Вспоминательное - [5]

и пробелы меж ними.

Прими же меня за шум.

Если можно, белый — не так подчеркнёт усталость.

Если знать бы, что ты услышал, то легче жить.

Если верить, что ты за краем, то край не страшен.

...Твой мохеровый серый свитер по мне ушит.

Я ношу его весь февраль.

Он не греет, старший...

Здравствуй, старший мой младший

Памяти Сергея Адамовича

Здравствуй, старший мой младший.

Так глупо — никак не привыкну,

что давно стала старше тебя и теперь углубляюсь

в темноту лабиринта, теряя в его поворотах

с каждым годом всё больше.

Всё глуше твой голос, всё тоньше

нить причастности нашей, но ты отзываешься в детях —

пусть не ставший им дядькой, однако глядящий открыто

их глазами на мир.

Дочь моя (архаично звучит, ты б, конечно, смеялся

и сказал бы: «Балда, ну балбеска, ну что тебе стоит

говорить как нормальные люди: „роднуля“, „дочура“,

„мой котёнок“ хотя бы, ну Ирка, ну что ты за страус,

до сих пор удираешь от жизни по книжной Сахаре?»).

Не умею быть нежной. Учусь. Я почти преуспела.

Знаешь, мать крайне редко рождается вместе с ребёнком.

Я потратила годы, пока осознала, как просто

обнимать, целовать, утешать, дуть на свежую ранку,

но слова до сих пор мне даются усилием воли —

и пишу оттого, что немтырь, ты же помнишь...

Конечно, не помнишь.

Ну так вот, моя девочка выросла, но не влюбилась,

потому что умнее меня и талантливей тоже,

и в создании личного мира она преуспеет,

обойдясь без светил привлечённых и ложных кумиров.

Мы с тобой не такие — но правильней все-таки: были.

Ты инклюз в янтаре моей памяти, ты неизменен,

ну, а я так болезненно кожу меняла, что вряд ли

захочу присмотреться к душе проходящего мимо.

Мы горели, мы были сверхновыми, мы обжигали,

обжигались и сами, мы... Правильней все-таки — были.

Ну, и хватит о нас.

А про сына — уже говорила:

он умеет любить и поэтому он под ударом.

Да, они непохожи, но вместе и рядом — похожи,

так похожи на нас, до полночи читавших Хайнлайна —

одного на двоих — и тянувших растрепанный томик

на две стороны света, под сонную старую лампу.

...А твоих — неслучившихся — я никогда не узнаю.

* * *

Пройдёшь свой старый двор насквозь, навылет,

в нём никого, по счастью, не узнав.

В колясках мелкий люд слюну пузырит.

До хрипоты о том, кто больше прав:

тот, кто по праву, или — кто по силе,

«пикейные жилеты» дребезжат.

Лет тридцать пять назад они басили...

А мы таскали уличных котят

домой и всякий раз с надеждой ждали,

но приговор был краток и суров.

Эх, вспомнить бы, какие мнились дали,

когда за три квартала убегали

от наших продуваемых дворов!

Но помнится: февраль, мороз, сугробы,

сопенье в шарф, вспотевшая спина

и старший брат, тянувший санки, чтобы

из морока детсадовского сна

перевезти меня в покой домашний,

где нет молочных пенок, нянек, зла...

Просила леденцов сквозь приступ кашля —

актрисой драматической была,

но мой талант, к печали, не ценили,

поэтому не в диво был отказ.

Бесился ветер, колкой снежной пылью

сёк по лицу. На кончик языка

садились перелётные снежинки,

и было, в общем, весело, но вот

из тёмной бездны варежкиной дырки

явил брат палец: «Веришь в волшебство?

Лизни, — сказал, — железку: будет вкусно,

конфеток наготовил дед Мороз».

Родная кровь! — доверилась искусу.

Итог известен. Соль горючих слёз

не растопила прочного сцепленья —

прохожие спасали. Брат бледнел,

губа кровила.

Всякий опыт ценен,

особенно преподанный извне.

Да, было больно, но — куда обидней,

что обманул, подставил, не сберёг.

Мир скалился злокозненной ехидной,

не радовал брусковый сахарок,

а брат шептал: «Малая, ну прости мне...»

и гладил по зарёванной щеке:

отчаянно ревнующий, противный,

любимый мой десятилетний шкет.

С тех пор прошло немало колоколен.

Февраль снежок скуднеющий вихрит.

Пройди свой двор и выдохни «не больно»

и слёзы перезревшие утри,

уже давно ничейная «малая»:

волшебная, жестокая, смешная —

всё это жизнь, а в ней любовь такая —

солёная и горькая внутри.

* * *

Жизнь проходит мимо, сторожкая, как слепая,

пока я рифмую пустое, хтонически недосыпая,

а пока я проверяю уроки, лечу мигрени, начиняю блинчики нежным фаршем —

словом, с упорством перепелихи смерть увожу от гнезда своего подальше,

жизнь сокращается, съёживается, как пересохшая кожа.

Прости, Серёжа,

что я всегда о себе, в каждом письме к тебе складываю себя из обрывков,

зная, что там нет меня, тебя, деревьев, помнивших нас детьми, и сумасшедшая Ривка

не кричит на гоняющих мяч мальчишек — точно кукушка, выныривая из окна каждый час.

Прошлого нет в нас, а в будущем нет нас.

Всё, по итогу, иллюзия, и только смерть — предмет определенней некуда,

без права на пересдачу, хотя вряд ли кто-либо прошёл в неё без единого «неуда».

Если бы ты мог рассказать, я бы о многом спросила.

Иногда ты ещё зовёшь меня гаснущим голосом: «...има? ...ина? ...ила?»,

но уходишь всё дальше или, вполне возможно, это я безнадежно теряюсь,

нанизывая на паутинную нить смысла слова, холодные как стеклярус.