Вспоминательное - [2]

Я жрица была, он — бог, дарующий в жвалах смерть.

Нуждался ли он во мне?

Вопрос, безусловно, спорный,

но стоит ли смысл искать, когда тебе только шесть?

Я поклонялась тогда прозрачным ячейкам крыльев,

и сердце срывалось вниз, когда прикасалась к ним,

и я умащала их отборной цветочной пылью,

и бог принимал мой дар, воистину терпелив.

А в мире, таком большом, мололись зерно и будни,

в набросках корявых «ню» читалась в грядущем я.

Но ты-то пока не знал — свободен ещё и блуден,

а мне муравьиный лев был центром всего бытия.

Я выросла, ты созрел, пришёл к пониманью сути,

а я приняла давно, что каждый из нас — термит.

...С учётом моих заслуг и скормленных мушьих судеб,

когда забредём за край — как думаешь, пощадит?

Всем нам, зашедшим далеко

Всех нас, зашедших далеко

за край мифического счастья,

вскормили тёплым молоком

с добавкой нежного участья.

И были мы тогда малы,

носили майки и колготки,

ломали механизм юлы,

лупили в днище сковородки.

Мир был огромен и открыт

и для познания доступен,

и не был вычерпан лимит

чудес и макаронин в супе,

а гормональный дикий шквал

дремал тихонечко под спудом,

и ты в семь вечера зевал,

и я спала лохматым чудом.

А нынче — что-то не до сна,

гнетёт избыток кофеина.

Моя волшебная страна,

ты вечно пролетаешь мимо,

и мне, ушедшей далеко

за призраком пустой надежды,

сейчас не видно маяков —

хотя их не было и прежде.

Нам всем, потерянным в себе,

уже не светит,

и не греет

алмазный блеск седьмых небес

под песни ветреных апрелей.

О памяти

Память странно устроена: одно хранит до конца, до «тоннельного» зрения, до ощущенья Отца рядом «ныне, и присно, и вовеки», а другое, которое суетливые человеки считали важным ещё вчера — то, что на деле тлен, вербальный мусор, чужая игра — теряет побуквенно в течение часа.

...Помню диванчик, обтянутый канифасом; вечно сонную кошку по имени Мяо, свернувшуюся калачом; запах горячей сдобы и свежесваренного какао; подагрические охи старого шкафа; обтянутый бежевой замшей альбом, хранящий в картонных ладонях страниц время, зафиксированное в стабильной форме: в прядях младенческих тонких волос и поблёкших фото — все это в совокупности представляло собой дом, который построил кто-то, давно ушедший, для одной из Богом целованных женщин, умевших любить... Женщина, чьего имени не сохранила моя безответственная во все времена память, была седа, величественна и красива особой, теперь уже утраченной красотой.

А дальше — момент пустой: прерывается нить — тогда мне было четыре, и я ещё не научилась хранить важное подальше от сиюминутного, поскольку не догадывалась о душе, да и была беспечна вообще, но зато у меня был потрепанный мишка с пуговичными глазами, в кармане таяли леденцы, и я знать не знала о Лао-цзы... Женщина, обнимая себя за плечи, говорила: «Беги, малышка. Приходи ещё» — и ёжилась зябко — даже в июле... Почему я ни разу не обняла её — порывисто и горячо, как умела тогда, когда всё было первым, а пулей выскакивала за дверь? Маленький глупый зверь...

Времена потерь, пришедшие позже, не примирили с Богом, но научили многому: смирению проживать время, в котором утрачены ориентиры, умению прощать безразличие миру, идущему сквозь тебя, и терпению отделять плевела от созревших зёрен.

Допускаю вполне, что вывод мой спорен — впрочем, я ни для кого не примерна — и все же, все же... Всё-таки память устроена верно, и я сохраню до логического конца наряду с царевичем, не уходящим с крыльца, тусклый блеск ободка венчального, дорогого её кольца, старый, разношенный на большое семейство дом, и нервно подрагивающие пальцы, открывающие альбом...

О дроблении тщеты

1.

В природе вещей и физических тел

заложен предел и белковый распад.

2.

Колодезный ворот тоскливо скрипел

о том, что в работе такой почернел,

и, охая влажно, срывалась назад,

в опасную темень, в лягушечью стынь,

вода из дырявого чрева ведра,

а где-то, укрытый в седую полынь,

полёвкам звенел сиротливо «динь-динь»

бубенчик, потерянный мною вчера

и в голос оплаканный — разве в пять лет

иначе выносится горечь потерь?

Но страшный, пузатый, прадедов буфет,

хозяин сервизов, хранитель конфет,

артритом затёкшую тёмную дверь,

проникнувшись горем моим, отворял,

и падала манна: подсохший ирис

и «Взлётных» стекляшечный минерал.

3.

... Но всякий, кто вырос, уже опоздал.

4.

Познав суть строительства биссектрис

из центра угла, постигаешь процесс

дробленья тщеты на сомножество дел,

возводишь раёк из кустистых драцен

и самообмана, забыв, что в конце —

белковый распад и слепящий предел.

Юзеф, Иосиф, Юзик

Мой дед, которого я боялась

(почти не знала из-за болезней),

ругмя ругал за любую шалость,

но вскоре миловал.

Ветх и тесен

пиджак был,

мелко дрожали пальцы,

в петлю тугую «дурніцын гузік»[1],

четвёртый сверху, не шёл сдаваться.

Юзеф, Иосиф, по-свойски — Юзик,

был грузен, грозен, неразговорчив,

страдал закрытым туберкулёзом,

хрипучей астмой

и мог пророчить —

когда не рвался входящий воздух

в его измученных альвеолах.

В песке царапал засохшей веткой

начало мира — овал.

«Аb ovo»

узнала позже, тогда же в клетке

гортани билось другое слово —

просилось в люди, чтоб стать вопросом,

но дед был жизнью почти доломан.

Он добывал из кармана просо

и сыпал птицам, сипя натужно,