Вспоминательное - [4]

как берег позабывшая волна.

3.

Дары волхва щедры:

потёртый бублик

и с праздника спасённая конфета,

неразличимо чей, но медный тугрик,

четыре неопознанных предмета,

запчасти Лего к чудо-кораблю,

беспарные носки,

дыра в кармане,

сакральный миг встречальных целований

и сотое с утра «тебялюблю».

Время идёт

Как всякая девочка, состоящая из

бутылочных стёклышек, гольфов, бантов,

я каждое утро слетала вниз

по лестнице (пугая кота-педанта,

методично обходящего весь подъезд

для проверки целостности вчерашних меток)

со скоростью, делающей невозможным любой протест.

Меня звало великое множество тайных мест,

а также открытых свету беседок.

Мир был голосист, и я была в нём,

конечно, не самым пронырливым воробьём,

но достаточно шустрым воробышком.

Время тогда не приходило с обыском

для изъятия из памяти лиц просроченных,

а для яблочных пикников хватало друзей, обочины

и старого бабушкиного одеяла.

Но однажды время меня поймало

и сказало:

— Пора и тебе взрослеть.

Сегодня будем смотреть на смерть.

Смотреть не хотелось — там плохо пахло

то, что недавно было двоюродным дедом.

На прошлой неделе он учил меня искусству беседы

и показывал в книжке древнюю драхму,

а сегодня на его глазах лежали медные пятаки.

По дому топали чужие туфли и сапоги,

и день под столом тянулся, как грушевая смола.

После время пошло быстрей, и я много чего смогла:

повзрослела, не наделав критичных глупостей,

но чуть позже дошла до клинической близорукости

от любви с первого взгляда,

соблазнила умудрённого лиса виноградом

стадии восковой зрелости,

а также ещё раз увидела смерть

так близко, что в годы серости

провалилась и принялась неметь.

Как всякая женщина, состоящая из

силы, воли и глупой веры,

я каждое утро слетаю вниз

в ритме зажигательной хабанеры

и улыбаюсь, даже когда болит

ампутированная любовь,

и за это в день любой и в час любой

быт сохраняет привычный вид,

благотворно влияющий на дичающую надежду.

Но время, которое всегда находится где-то между,

смотрит в упор, ухмыляется и молчит.

Есть что-то тягостное в марте

Есть что-то длительное в марте

и запредельное, как смерть.

...Ты нацарапаешь на парте

пронафталиненное «мреть»,

а твой сосед, дурак ушастый,

покрутит пальцем у виска,

и ты, отверженная каста,

зевнёшь.

Вселенская тоска,

что Цезаря душила, может,

в его последний стылый день,

навалится и подытожит:

— К доске!

Превозмогая темь

от неученья душных формул,

взойдёшь Болейн на эшафот,

но грянет, соблюдая норму,

звонок и вновь тебя спасёт.

Сосед, ухмылисто-щербатый,

с печатью тлена на челе,

опять порадует цитатой

о самом древнем ремесле,

но ты с величием матроны

всандалишь в низкий лоб щелбан

и, осчастливив гегемона,

вернёшься в мир фата-морган....

Альбом о прошлом.

Стынь в мансарде.

И больше некуда взрослеть...

Есть что-то тягостное в марте

и неизбежное, как смерть.

Здравствуй, хороший мой

Здравствуй, хороший мой — если там,

где ты, дозволяется здравствовать.

Я за семнадцать лет без тебя

повидала немало рек,

приняла воду пяти морей,

провожала закаты багрово-красные

на берегах песчаных и галечных,

где время сдерживает свой бег.

Пересыпала в ладонях песок своей жизни,

в небо смотрела.

Верила.

Много молчала.

Тобой молчала.

Растила детей и слова.

Но ни разу, слышишь, ни разу

гости с другого берега

не сказали мне, мой далёкий,

что я была неправа.

Я вырастала из боли.

С болью перерастала.

Выросла.

Извлекла все горестные уроки

из дней густой тишины.

Научилась не слышать,

приняла неудобную правду за вымысел

и отпустила на волю тобой забытые сны.

Ты вспоминаешь меня, конечно, —

но светлым облаком

обнимает тебя забвение,

и на водах Леты настоян чай.

Я ещё пишу тебе изредка,

отправляя письма с прохожим мороком,

и не жду ответов,

но верю — ты выйдешь меня встречать...

Письма в тёмное никуда

Он был единственным, кто знал меня без купюр,

и лишь ему удавалось вот это протяжное «Ир-р-ка-а»,

и он иногда называл меня дурой,

но чаще сравнивал с Деми Мур

и при этом учил не выглядеть «под копирку».

У моего сына его характер, его глаза,

и хоть они разминулись на десять лет и ещё два дня,

но ребёнок уже настолько мужчина, что умеет сказать

«я люблю тебя» — так, что слова звенят

совершенно в его манере — больших мужчин,

от которых исходит сила и множит свет.

Их всё меньше в мире несостоявшихся величин,

их всё больше там, в разлившейся синеве.

Я любила его, люблю и буду любить всегда —

и пусть эта любовь не приумножит небо,

но пока не обнимет меня густая, как мёд, вода,

брат во мне укрыт, как мякиш под коркой хлеба.

Да, я пишу каждый год эти письма в тёмное никуда,

и слова плывут по вязкой, как сон затяжной, реке

в непрочном кораблике сложенного листа,

чтоб прикоснуться к тающим пальцам его, губам, щеке...

Девятнадцатый февраль

Здравствуй.

Впервые не знаю, о чём писать в твои двадцать семь

из моих тридцати девяти, из нежгучей зрелости.

Я не то чтобы очень состарилась, но стала другой совсем.

Ничего не осталось: ни в теле бутоньей прелести,

ни во взгляде тепла неподдельного.

Я теперь

до тебя дотянусь едва ли, мой светлый, мой приснопамятный.

Как ни кормишь голодное время, но оно норовит — за дверь.

Вот и ловишь вдогон секунды, как всякий маятник.

Суета сует, ничего не попишешь, но я пишу,

только вряд ли ты помнишь, что значат крючки, овалы