Вспоминательное - [3]

а я пугалась и замолкала

на робком слоге «де...».

Поздний ужин

был данью времени вне страданий —

не знавший голода не оценит,

да и не всякой закрыться ране.

За час до сна, где дневные цели

уже утратили притяженье,

хотелось чуда — и чудо было.

Моргала свечка, сгущались тени,

сгибалась плоскость листа, и следом

шуршало тихо и шестикрыло

всегда правее и сзади деда.

Взмывали птицы, бежали звери —

так оживала в руках бумага,

и пусть он знал, кто за чёрной дверью,

но я не помню светлее мага.

Ундина

...И воздуха было больше — тогда, в неполные восемь,

а в облаках водились сильфиды и прочий сброд:

смешной, озорной, бродяжный, и с Тонькой рыжеволосой

мы к ним отпускали время, как змея — в свободный лёт.

И я озёрной ундине шептала о всяком-разном,

ладошкой едва касаясь роскошных её волос.

Она же мне пела плавно — угольчатый плен согласных

её не держал от роду — о свадьбе в семье стрекоз.

И думалось мне, что счастьем, блуждающим в землянике,

делиться куда приятней, чем просто собрать в кувшин,

поэтому горстку ягод своей небольшой толики

дарила лесным мурашкам — несуетным и живым.

Когда-то, в том светлом мире, мне воздуха было много,

и к небу — подать рукою, и к звёздам — всего лишь шаг.

...Вернулась. Пустые избы — хозяйки гостят у Бога,

а озеро стало меньше, и в лес заросла дорога,

и плачет моя ундина в некошеных камышах.

И цвёл каштан

И цвёл каштан, и белый дождь цветков

к утру, в котором в теле было тесно,

кончался, оставляя старый стол

застеленным,

и не хватало места

для всей приезжей, свойской ли родни —

меня опять сажали на коленки.

Недели три он был со мной, моим —

любимый дядька.

После: свадьба, Ленка —

красивая заносчивая тварь,

что через год свинтила с лучшим другом,

ничейный сын и жизненная хмарь,

и времена, идущие упруго

по битым в хлам надеждам и мечтам,

и зрелость с долговой распиской смерти.

Всё после.

Обо всём узнает сам.

Я промолчу.

Пусть он опять начертит

на влажной к ночи дедовой земле

мне карту звёзд и скажет: «Видишь, Ирча,

вот здесь твой дом»,

и подмигнёт: «Секрет!»,

и кто-то вышний этот час не вычтет,

а нам отдаст,

и будет дождь идти

до самого утра — цветочный, звёздный,

и всё у Юрки будет впереди,

хотя я знаю — глупо верить.

Поздно.

Безыскусное

«Когда деревья были большими»,

мама умела взахлёб смеяться.

Лето дремало в черничном кувшине.

Кот, к вящей радости домочадцев,

носил мышей и седых капустниц,

а также минуты иного счастья.

Мир пятого лета был безыскусен

и монолитен.

Растил фломастер в альбомной глади

цветы и страны.

Торились тропы в полях пшеницы,

шептались с ветром вьюнки-смутьяны,

и васильков молодые лица

смотрели радостно и открыто.

День предстоящий дышал разбоем,

набегом в яблоки, пыльным зноем,

и чем-то тёплым, уже забытым.

* * *

Зачем держусь я за этот тесный

мирок, пошитый по мне тогдашней?

...Возможно, слышу, как дышит бездна,

и быт мой пыльный, писчебумажный,

давно не в силах противовесить

тому, что спросится в ночь ответов.

* * *

...Глаза откроешь на счёте «десять» —

в черничных россыпях бродит лето...

Предшколярское

Псы приходили на порог,

ловили мух, зевая громко,

и лучшая из ста дорог

стелилась жёлто камнеломкой.

И дни текли, как водопад,

и груши падали на землю.

Шёл август маршем на закат,

по ходу обрывая стебли

беспечных сарафанных дней.

...Стотонно надвигалась школа.

Рабов рюкзачных сентябрей

толкали в строй по протоколу:

фальшиво-астровый букет —

зачатки звёзд, пленённых нагло,

подъём в шесть тридцать,

липкий свет,

«линейка» и дурак-сосед

с упорством рыжего онагра.

Но это после... А тогда

трава дышала росным утром,

и плоть стрижиного гнезда

грустила о сиюминутном:

росли птенцы и рвались вон.

Листки с календаря слетели,

и мир, что бременем гружён,

вдруг наступил на самом деле.

Но псы ступали на порог,

но травы принимали росы,

и я в трезвонящий звонок

вошла, не чувствуя угрозы...

Дары

1.

Сокровища просты:

баранка,

карамелька,

сеть ниточек «кошачьей колыбельки»,

цветное стёклышко,

пластмассовый голыш,

велюровый лоскут,

речная галька.

Июль, текущий зноем с тёмных крыш,

напоминает пламя зажигалки,

в которой газ закончится вот-вот,

но раз огонь пока ещё живёт,

то воздух и танцует, и струится.

На яблоне в гнезде сидит жар-птица

и к пятнице ждёт новеньких птенцов,

жар-птиц курлычет до стесненья зоба

в манере доспевающих отцов.

Все волки серы, сказочны, беззлобны,

едят с руки и подставляют лбы

под узкую чумазую ладошку,

и жизнь течёт как будто понарошку,

но формирует будущую быль.

2.

Давно прошел далёкий тихий год,

в котором я не знала большей боли,

чем ссадины, полученные от

избытка жизни,

времени

и воли,

в котором так просторны были дни,

и танцевать, как Эльмовы огни,

являлись сильфы на ушко иглы,

рождались саламандры из золы,

и эльфам, обживающим чердак,

и гномам, что освоили подполье,

хватало сил держать голодный мрак

на дальних подступах к благому лукоморью.

Теперь я ближе зрелости, чем те,

такие дорогие и родные,

оставшиеся в полной темноте

страниц альбомных.

Очень молодые —

отец и мама.

Мама ждёт меня,

мечтает о смешливой пухлой дочке,

кудрявой, как соседское ягня —

и только тем уже любимой очень,

ещё не зная, что придёт подменыш,

угрюмица, молчальница, чужак.

Прости мне, мама, всё, что я не так...

А впрочем, если ты в меня не веришь,

то я темна, невидима, вольна,