Вслепую - [38]

Должно быть, я остался надолго там, внутри, смотреть на замедляющие своё движение двери и их призрачное мерцание: они поворачиваются всё медленнее и медленнее, но никто так и не входит. Естественно, что после такого у человека закружится голова, и ему уже не вспомнить, кого он ждал и чья там растворилась улыбка. На мгновение мне показалось, что это была Мангауана, что она тоже смогла переплыть великое море. Я в шутку называл её этим именем в тени эвкалиптов Дервента, гладя её смуглую, как у моей матери, кожу. Но это была Мария. Да, и Мангауана тоже. Мария — море, в которое стекаются все реки. Любить одну женщину — не значит забыть всех прочих, это значит любить, желать и обладать ими всеми в ней одной. Когда мы занимались любовью на пляже в Леврера или в нашей комнатушке в Михолашике, я видел кайму субтропических лесов и слышал шум океана, омывающего неизведанную австралийскую землю.

А вот во Фьюме в тот день… Мария заметила моё стеснение, взяла мою руку и положила её себе на грудь, затем помогла мне уйти в ароматы и дымку рассвета. Путешествие — это первый шаг к возвращению домой. Она мне улыбнулась, и я тогда уже знал, по крайней мере, я верю в это, что продолжения не будет, как не будет и обратного пути, по велению богов и волеизъявлению моего сердца. Мой внутренний судия дал отмашку.

Я никогда не любил её так, как тогда. Я лгал, что вернусь, отправляясь на поиски золотого руна. Она продолжала держать меня за руку, одновременно подталкивая, помогая мне отпустить её. Иссипила, провожающая в плавание Ясона словами прощания: «В путь свой плыви! Пусть царю тебя и товарищей боги всех невредимо вернут, везущих руно золотое, так, как угодно тебе. Но все ж на острове этом жезл отца моего ожидать тебя будет на случай, если ты к нам на обратном пути пожелаешь вернуться. <…> Но, и вдали находясь, и вернувшись, ты помни, однако, о Гипсипиле…»[37]. Что, забыл слова, как в школе? Смотри и повторяй: «…и дай мне наказ, чтоб могла я с охотой выполнить все, если боги родить сыновей мне даруют»[38]. Хватит. Мы не в школе, не нужно мне подсказывать во время ответа у доски. Мы же не хотим декламировать сейчас всю книгу? И не спрашивайте меня, что там с богами… Откуда мне это знать? Ясон не всматривался в её глаза, когда молвил торжественно: «Пусть, Гипсипила, все будет, как должно, по воле блаженных!»[39]. Я поднял глаза, но Марии уже не было. Она не исчезла, просто я не понимал, она ли это. Я видел красу совершенной полены, женскую фигуру без имени, выточенную из дерева, оторванную неистовством бури от затонувшего корабля и отправившуюся блуждать по водной глади: огромные, обращенные к небу глаза смотрели в пустоту, охватывающую пространство больше самого моря.

19

На новой Кифере со мной такое бывало. По крайней мере, мне так кажется. Я многое быстро забываю. Как, например, ночи на берегу, мелодичный прибой, её волосы, сладковатый и дикий аромат женской кожи, гирлянды из белоснежных, почти прозрачных, цветов, — об этом мне напомнили дневники Бугенвиля и Кука, найденные в библиотеке сэра Джозефа Бэнкса. Конечно, я их прочёл! Об этом написано даже в моей биографии. Я сразу узнал те кустарники, голоса, цвета, — всё точно так же, как я сам и описал, позже, с целью зафиксировать воспоминания, остановить мгновенье. Более светлая, чем остальное тело, кожа ничем не прикрытых девичьих ступней…

В Отахеити я расстался с Пегги. Наши беседы были похожи на разговоры отца с дочерью, но я не был её отцом, во всяком случае, надеюсь, что это так: в подобных вещах никогда нельзя быть уверенным. Она была четырнадцатилетней дочерью Джона Стюарта, одного из мятежников с «Баунти». Его, как и других, забрали на борт «Пандоры», который позже потерпел крушение у барьера коралловых рифов. Мать Пегги умерла от тоски. Пегги — единственная обращенная в нашу веру туземка: точно так же, как два испанских миссионера тридцать лет назад, сегодня тридцать англичан — кальвинисты, баптисты да методисты — под предводительством достопочтенного Джефферсона не теряют времени даром. Для Его Величества Помаре Христос very good (хороший парень, проще говоря), когда король в таверне обжирается наисвежайшей рыбой, кокосом и уткой, или когда наливают бренди задарма, но если толстопузу чего-то не дают, он начинает крыть Иисуса благим матом и восхвалять божков местного культа.

Достопочтенный Джефферсон бродит кругами, не приближаясь к жалким лачугам: на его пожелтевшем лице выражение подавленности, удрученность во взгляде, он с отвращением уворачивается от назойливых ветвей гибискуса и проходит вдоль тёмно-синего берега с разбивающимися об него волнами, растворяющимися в безупречной невинности белых барашков пены. На том острове, где люди рождаются красивыми от природы и расцветают, будто им не грозит тление, тело священника ссыхается, словно изюм. Тот рай несёт смерть тем, кто давным-давно привык жить вне пределов эдемских и приспособился к миазмам павшего мира. На дурнопахнущих, укрытых туманом улочках Лондона лицо Джефферсона не казалось таким жёлтым, точно египетский папирус: священник умел двигаться в том грешном пространстве, бурлящем потоке, со свойственной его породе ловкостью: прелаты столетиями чувствовали себя комфортно в этой грязи, как озёрные рыбы в тине.