Вслепую - [101]

Христианство — единственная истинная природная религия, потому что без обиняков говорит о смерти и гниении всех вещей, включая нетленные души. Слава Богу, что в Ньюгейте я до этой идеи не дошёл, а если и дошёл, то не отразил в книге. В противном случае, преподобный Блант тут же бы распорядился меня высечь, чтобы выбить из моей головы подобные мысли, вымести оттуда всех нечестивых тараканов. Я об этом не написал, и поэтому Блант периодически делился со мной кусочками жаркого, которое ему приносила охрана, когда тот был голоден. Район Ньюгейта славится бараниной да овчиной.

Это на самом деле настоящая удача, что тогда мою голову ещё не посещали подобные соображения. Они пришли ко мне позже, причём намного. Вероятно, то был совсем другой пляж, другое море, но там было столько же солнца и слишком много льда… Ледяная вода, камни, гул в голове, прогон сквозь строй, нелепое сочетание звуков и букв… Прогон сквозь строй повсюду: внутри, снаружи, снизу, сверху, кроз строй, кроз строй… Перекрученное в фарш, измельченное и пережёванное в большой мясорубке мясо.

Я поднял ту отчаявшуюся чайку и отнёс её к воде. Её слабое, хрупкое тельце дрожало в моих руках. Легко сказать, — как, собственно, и сделали блестящие писатели атеизма, коих я с не меньшим блеском опроверг, — что во Вселенной ничто не подвержено порче и упадку, что ничто не умирает и ничто не уничтожается бесследно, а лишь разделяется на атомы и приобретает другие формы, сцепляясь между собой вновь. Капля падает в океан, растворяется в нём и теряется, забывается, но при этом продолжает существовать.

На том пляже существовало только постоянное погружение в море. В Ньюгейте надсмотрщики в качестве уборки камер выливали на пол ведро воды, — так они прогоняли мышей и вымывали отходы; потом всё это оказывалось в Темзе, а оттуда попадало в море, в котором ржаво-коричневые экскременты растворялись в сине-изумрудной массе воды… Ещё одно ведро. Заключённые тоже считались хламом, от которого следует поскорее избавиться. Волны вздымаются и опускаются, камера наполняется водой и в свой черёд осушается при отливе, волна за волной. В одну двуколку вталкивают несчастных, пойманных с поличным, другая их перевозит рысцой к виселице в Тайберне или скидывает в чёрные пасти тюремных кораблей, готовых на всех парах отплыть на другой край света, в Австралию; нужно освободить место для прибывших новичков.

Почему дрожала та чайка? Только ли по причине незнания, что она не может умереть, как и все остальные? Точно так же осуждённые с уже завязанной на шее петлёй с дерзкой удалью отчаявшихся распевали перед казнью похабные песни на площади Хобарта. А может, таким образом они просто хотели забыться и быть забытыми, потеряться где-то, чтобы никто, даже они сами, никогда о них ничего не узнал? Высаживающиеся в каком-нибудь неизвестном порту моряки ставят подпись в реестре, кладут в карман плату и навсегда исчезают из ведения какого бы то ни было Адмиралтейства. Экзекутор выбивает из-под ног повешенного табурет и сообщает публике дату и время следующей казни.

Ночной сторож объявляет отбой. Товарищи всех стран, соединяйтесь. Солнце будущего потухло, упав в глубокий чёрный колодец, но если мы все вместе примемся накручивать цепь, ведро, как бывало и прежде, поднимется на поверхность, равно как в ледяном море у Голого Отока: лопата застревает в иле, усилие, и вот уже порция песка выгружена на носилки. Ведро с нашим Солнцем обязательно поднимется, красными флагами мы очистим его от ржавчины и будем тереть до тех пор, пока с него не сойдут грязь и кровавые подтеки, — тогда наше Солнце станет свободным и лёгким и сможет воздушным шариком, вырвавшимся из рук ребенка, улететь в небо.

Но колодец глубок, а ведро тяжело, оно то соскальзывает, то за что-то зацепляется. Если полезть за ним, наклонившись, можно упасть. Там, в отдалённом уголке моего сердца, изнывают Мария, Мари, Марья, Марица и Нора. Чёрная пропасть, лунные ритуалы соблазняющей Медею Гекаты. Моё сердце черно: оно позволило мне вызвать Медею из рук её нежной подруги ночи и сжарить её в лучах чуждого ей Солнца, безжалостного и палящего. Я смотрю в черноту колодца и вижу там лишь вязкую топь, отражение моего лица. Я уже давно должен быть в той гнили. Человек, как насекомое-аутофаг, жук-навозник, входит во вкус, пожирая себя самого.

Таинственное дно колодца подобно клоаке. Всех всегда так привлекают загадки, люди склонны к преклонению перед ними, стремятся раскрыть секрет пустой комнаты, благоговея перед мраком, поднять занавес, за которым, на самом деле, не спрятано абсолютно ничего: он нужен лишь для того, чтобы ввести человека в заблуждение, как страшилки в парке аттракционов. Нам не понадобилось ужасающих тайн богов и ритуальных обрядов Самотраки, нам запрещено слагать о них песни. Да и о чём там петь? О священных оргиях и ритуалах инициации? О совокуплении менады со змеем, культе триединой Богини Реи, парочке мимолетных встреч в публичном доме, о нескольких постельных сценах с вульгарными кокотками и служаночками? Маленькие голые бесы раздирают в клочья Загрея, божественного телёнка, ягнёнка, агнца или кого-то там, не важно; кто-то охотнее занимается сексом, видя бьющегося в предсмертных судорогах зверька…