Вдоль почерневших бортов, будто сморщенная кора, трескалась древесина; она издавала приятный запах смолы. Я снял со своих плечей овечью шкуру и расстелил её на земле. Среди камней желтоватое руно казалось одним из периодически встречающихся на пляже пятен золотого песка. Я чувствовал усталость и слабость, у меня болел желудок, ком поднимался к горлу, а во рту был кислый привкус. Я долго гладил ту знакомую моим ладоням шершавую древесину: мальчишкой я часто ощупывал корабли в Нюхавне, мне нравилось вдыхать их аромат, ощущать каждую их шероховатость своими голыми ступнями. Это моя земля, мои корни. Всё остальное, даже та земля, которой засыпали мою могилу, — это корабль в бессмысленном плавании над пропастью, по крайней мере, так мне сказал Писториус в Копенгагене. Я был тогда ещё совсем маленьким, но помню, что он живописал верования древних племен и сам в это очень верил. Другие народы, по преданиям в его изложении, полагали, что Земля плоская и стоит на четырёх колоннах, поддерживаемых четырьмя слонами, опирающимися, в свою очередь, на безразмерные панцири четырёх морских черепах. Как бы то ни было, меня вполне устраивает такая идея. Мир и вместе с ним моя могила — вода, а население планеты — моряки поневоле, и не важно, знают ли они о том или же не догадываются.
Я видел тот севший на мель корабль ещё много раз и в каждый из них удивлялся тому, что взгляд его полены направлен внутрь бухты, а не в сторону открытого моря. Обычно полены смотрят своими широко распахнутыми, изумленными глазами на море, на горизонт, на кораблекрушения, которые вскоре случатся за линией этого горизонта, но которых человек пока не видит, на готовые вот-вот свершиться катастрофы человеческого и мирового порядка. Взор этой полены тоже уносился вдаль и ввысь: я помню степенное выражение её лица, её полусомкнутые губы, одной рукой она прижимала к груди розу, другой словно придерживала раздираемое волнами одеяние. Казалось, что эта фигура была приподнята самим ветром, а рябь волны неуловимо перетекала в складки её тоги; тот же ветер открывал восхищённому взгляду царственные линии груди.
Казалось, что она наблюдает нечто, не поддающееся никакому сомнению, суждение её безапелляционно. Обычно это море. Хотя, возможно, ничего странного в том, что её невыносимый взгляд направлен в другую сторону, нет: в том направлении, куда она смотрит, находится Порт-Артур, и претерпленное её судном кораблекрушение несущественно, в сравнении с теми ужасами, что творятся там, на суше. Ад-то не под, а на земле. Счастливы те, кто погибает в море.
Чуть подальше на камнях била крыльями в попытках взлететь раненая чайка. Когда я к ней приблизился, она хотела от меня удрать, но тут же бессильно сникла. Она была почти полностью ободрана с безжизненно висящим крылом. Её ещё живое тело уже издавало зловонный запах мертвечины. Вы чувствуете его? Вы ощущаете его из-под стула, на котором сидите? Я, несмотря на заложенность носа, да. В Ньюгейте тоже отовсюду шёл этот запах; там я написал свою книгу о христианской религии, единственно верной природной религии, истины сердца каждого из нас отдельно и человечества в целом. Было тяжело так думать, видя вокруг чёрные, испещрённые солью утёсы, будто неподалёку рассечённые в мясо спины заключённых. Был там один подполковник Бэркли, который настаивал на том, чтобы спины избиваемых заключённых становились похожи на шкуры тигров: исполосованные, рифлёные. Кровь сочится из миллиона рваных ран, струи превращаются в реку, что вливается в мировой океан, окрашивая его в красный цвет. В тех глубоких водах всегда только ярость, злость, агония и смерть… Братская могила.
Да-да, в Ньюгейте или на нижней палубе «Вудмана», или здесь, хотя я точно не знаю, где, буквально впитывается в поры вонь разложения, пота и рвоты людей в оковах, тех, кто втроём или вчетвером делят одну койку в ожидании матроса с ведром, который хоть слегка смоет водой экскременты с пола. От этого запаха нельзя больше освободиться: смрад остатков еды, на которую сбегаются мыши, зловоние собственного гниющего изнутри тела, сваленных в кучу на душной скотобойне туш. Должно быть, здесь у вас неподалёку что-то протухло, я же чувствую.
Душа тоже портится, и это пуще прежнего заводит и радует требующую зрелищ и дерущуюся за место поближе к эшафоту чернь. К площади Хобарта или Тайберна подвозят тело-скелет осуждённого на казнь, а вместе с ним оставшийся в нём дух, прогнивший и из-за страха рвотой подступающий к горлу. Чуть позже на хирургическом столе появляются куски мяса, практически полностью идентичные тем, что дают на прокорм собакам или кидают заключённым на ужин перед экзекуцией. Быть может, и эти разбросанные тут кости, что мешают мне двигаться, были когда-то обглоданы бедолагами-узниками.
Возразить нечего: человек, люди, население планеты состоят из костей и мяса, а раз так, то рано или поздно для нас наступает смерть, мы обращены к ней и беззащитны перед ней. Трава засыхает и превращается в мусор, который каторжники в конце дня сжигают в специально вырытой яме. Жжёная трава издаёт противный сладковатый запах, как горящее человеческое мясо. Я впервые почувствовал этот аромат в Копенгагене, когда горел королевский дворец, а затем я подцепил его же в лесу, когда мы обнаружили останки тех трёх беглецов. Любое мясо рано или поздно разлагается, — такова участь и подыхающей чайки.
