Всевидящая Домна - [4]

Отец Дионисий радел о пище не токмо духовной.

— Десять тыщщ, — прогудел он в бороду, когда Мишаня изложил своё дело.

— Десять тысяч чего? — не понял Уткин.

— Поцелуев принцессы! — съязвил батюшка. — Рублей, конечно! — Спохватившись, добавил: — И молись, сыне. Крещён хоть? — Уткин пожал плечами. — Крестись! Могу подешевле. Крестик купи… в церковной лавке скажешь, я велел, тебе скидочку сделают.

— Мне б квартирку освятить, — напомнил Уткин. — Недорого чтобы…

— Что с тобой делать, — батюшка вздохнул. — Богоугодное дело торга не терпит. Девять пятьсот.

Явился отец Дионисий точно в назначенный срок (недаром до принятия сана нёс военную службу).

— Опять дружков притащил, — негостеприимно встретила батюшку обувная полка. — Поедят всё снова, ровно саранча!

Ответом хамоватую мебель отец Дионисий не удостоил. Перекрестившись, проследовал в комнату и принялся за дело.

Работал батюшка с огоньком. Сквозь клубы душистого дыма Мишаня слышал поскрипывание кадила и монотонное бормотание. Дважды прибегали соседи — осведомиться, не пора ли вызывать пожарных и эвакуироваться.

Беспокоился и нечистый.

— Весь дом прокурили, изверги! Ковры пеплом пожжёте! Вон на лестницу!

Слушаться лукавого отец Дионисий был не приучен, а потому продолжал обряд, не обращая внимания на стоны незримой Домны.

Дым ещё не рассеялся, когда Уткин отсчитал из заначки оговорённую сумму и вручил её батюшке. Шкатулка, где хранился семейный НЗ «на чёрный день», заголосила:

— По миру пустил, ирод окаянный! Как есть голяком оста-а-ави-и-ил!!!

— Душа человечья — поле битвы тьмы и света, — назидательно изрёк служитель культа, торопливо запихивая деньги в барсетку. — Сразу нечистый не отступает. Живи праведно, чадо, она… он и уйдёт.

Уныло поглядывая в темнеющее окно, Уткин жарил яичницу. Сковорода недобро скворчала, отчитывая Мишаню за перерасход масла. На сердце у Уткина было тяжело. Ругань шкатулки — ничто в сравнении с тем, что придётся пережить, когда вернётся Домна во плоти.

От печальных дум его отвлёк телефонный звонок.

— Завтра человечка тебе подгоню. — Разные фигли-мигли, вроде приветствий, были не в характере Кузьмича.

— Поп приходил, — пожаловался Уткин.

— И как? — Из кухни донёсся трубный глас сковородки: «Горит, яишня горит! Весь дом спалишь, изверг!!!». — Понял, — не стал задавать дополнительных вопросов Кузьмич. — Баба Луша разберётся.

— Кто такая?

— Увидишь.

Мишаня замялся.

— У меня это… финансовый кризис, короче.

— Нефть дешевеет? — ехидно осведомился собеседник.

— Попы одолели, — Уткин грустно хмыкнул.

— Луша не из тех. Бородавки Наталье моей выводила. Одна бородавка — десяток яиц. Потянешь.

На колдунью гостья совсем не походила. Кокетливая шляпка начала прошлого столетия, ладно сидящий костюм, крошечный ридикюль в морщинистых лапках. Вылитая мисс Марпл!

— Докатился! Бабу в дом! При живой-то жене! — охнула обувная полка.

— Не бабу, а бабку, — оправдался Мишаня.

— Извращенец! — припечатала полка.

Баба Луша слушала перебранку с видом доктора, анализирующего бред крайне интересного пациента. Диагноз поставила незамедлительно.

— Церковь всякую нежить нечистой считает, да гонит. А нежить разная бывает. Дом и хозяев хранит. С ней деликатнее надо. Не обидеть чтоб.

— Домовые что ли?

Старушка поджала тонкие губки.

— Не только. Запечники, например. Водяники — эти воду в доме в чистоте блюдут, а то и целебной силой наделяют. Колыбельники — люльку качают и за дитём присматривают… А бывают любогляды. Эти хозяйкам служат. По хозяйству подсобляют, от мужниных кулаков, да от свекрухиного сглаза хранят. Только вот власти им давать нельзя — просить о чём-то. Любогляд тогда сам в хозяева метить начинает. Попросит, бывало, баба загулявшего мужа обратно приворожить, а любогляд и ну ревновать! Он же тут хозяин, почему не его привораживают! Ох, злой становится… — Баба Луша прикрыла глаза, махнула чистенькой ручкой. — На погост утащить может. Вот и думаю, не приворот ли Домна твоя сделала? Неспроста шумит любогляд-то. Сердится. Смотрел на сторону-то, признайся!

Уткин вспыхнул. Вспомнились масляные Зоськины взгляды и искусительная «марианская впадина». Но откуда об этом могла знать Домна?! Поди ж ты, заступника себе нашла! Шпиона!! Киллера!!! Мишаня поглаживал дрожащей пятернёй трущегося у ног Брыся.

— Животной пожрать дай, — бурчал тот вездесущим голосом Домны. — Не отсохнут руки-то. Сами с Гришкой блохастика притащили, да на меня и повесили!

— И что мне теперь с любоглядом этим делать? — не ответив на каверзные вопросы ведьмы, пролепетал Уткин.

— Помогу я тебе. — Баба Луша открыла ридикюль. — В полнолуние ступай на кладбище. На свежей могилке посади вот этот… — она извлекла на свет сухой крючок растительного происхождения, — корешок. Водичкой святой полей. На старой могилке землицы набери. На заброшенной — бурьян-травы нарви.

Говорила она долго. Мишаня записывал, высунув от усердия кончик языка.

Делал Уткин всё по науке. Сличаясь с выданными бабой Лушей образцами, собирал на кладбище чудодейственные травки. Выискивал перекрёстки семи дорог. Громко, с выражением, читал там продиктованную ему ведьмой абракадабру. Рассеивал обожжённую на церковных свечах могильную землю. Пил приготовленные колдуньей отвары. Труднее всего пришлось с Брысем. Своенравное животное категорически отказывалось девять раз подряд прыгать через порог. Пробовал Мишаня притащить другого чёрного кота. Закончилось всё кровавой битвой. Как часто случается, больше всех нагорело рефери — пытавшемуся разнять дерущихся зверюг Уткину. Членовредительство в ходе колдовских мероприятий в Мишанины планы не входило, хвостатый чужак был с позором выставлен на лестничную клетку.