С детства робела перед закрытыми дверями. Любыми. Трепет был иррациональным, увещеваниям и аутотренингу не поддавался. Просто казалось, открою, а там…
Однажды так и случилось. Отворила входную дверь и жизнь оборвалась. Точнее, оборвалась прежняя, где всё просчитано и логично. Новая жизнь смотрела раскосыми азиатскими глазами, переминалась с ноги на ногу и бубнила что-то про «познакомиться». Яшар был таким – въехав в девятиэтажку, считал своим долгом представиться всем соседям. Странный. Ко мне его визит затянулся.
Мы отмечали деревянную свадьбу. Я вручила ему расписанную хохломскими завитушками ложку. Ответного презента не получила и дулась. Похоже, Яшар этого не замечал. Он разливал по пиалам зелёный чай и разглагольствовал о каких-то пустяках.
– Всё у тебя не как у людей! – наконец, вскипела я. – Далась тебе эта крыша! Пошли бы в ресторан, посидели.
Яшар улыбнулся.
– Это не крыша, – он похлопал ладонью по ковру, который приволок сюда через чердачное окно. – Это небесный достархан.
– Не иначе, – буркнула я, ёжась от назойливого воя автосигнализации. – А там верблюд орёт?
– Ишак, – уточнил супруг, протягивая пиалу.
Отхлебнув пахнущий мёдом напиток, я пригрозила:
– Вот простыну в твоей тысяче и одной ночи. Октябрь на дворе!
Яшар встал, прошёлся. Остановился неподалёку, глядя в распахнутое навстречу индиговой бесконечности небо.
– Сейчас май, – не оборачиваясь, сказал он. – Неужели не слышишь?
Прозвучало это так веско, что на миг я прислушалась. Из желтевшей фонарями ночи долетал монотонный гуд машин. Где-то в смертельной схватке сцепились два голоса, мужской и женский – семейные разборки. Истерично рыдала сирена. Привычные звуки, которые перестаёшь замечать, живя в бурлящем мегаполисе. Вдруг сквозь белый шум бессонного города пробилось едва слышное иа-иа. Я потрясла головой. Яшар, конечно, непостижим, но получить на годовщину осла…
– Что… это?
– А! Я знал, что услышишь! – Чёрный миндаль глаз радостно сверкнул.
– Ты собой, вижу, доволен, – я закусила губу. – Куда мы его денем? Держать на балконе, выгуливать в наморднике?!
– Кого? – Яшар растерялся.
– Осла! Ты б ещё гюрзу притащил!
Неожиданно мой оригинал расхохотался и, усевшись рядом, обнял меня за плечи.
– А я так старался! Столько всего намалевал! Цикад разве не слышишь? А ручей?
Я вслушалась. Из неуловимых эфиров неслось кудахтанье.
– Куры, – констатировала я, чувствуя, что схожу с ума.
Яшар вздохнул.
– Ясно, даже тут слушаешь только то, что сгодится в хозяйстве. Боишься открыть дверь.
– Какую дверь?
– Какая отделяет рацио от… – он запнулся – от жизни. Иногда дверь, которую мы боимся открыть, это дверь нашей собственной тюрьмы.
Медитации, философия – без меня! Это к Яшару. Он инструктор по восточным боевым техникам, они без этого, как без рук. Мой же мир давно сложился и объяснялся законами физики, химии и физиологии. Заумь Яшара, признаться, пугала – точно с обрыва в пропасть смотришь. И так же, как пропасть, тянула и тревожила… Срочно сменить тему.
– Умствования в подарок, гм. Я-то рассчитывала…
– К тому и веду, – перебил Яшар. – Подарок здесь, но ты упорно не желаешь его видеть. Упростим задачу. – Я с готовностью зажмурилась. Ни хруста фольги, ни шелеста бумаги, в какую пеленают букеты. Только прелый осенний воздух начал наливаться пьянящей свежестью. Духи? Банально. Я разочарованно открыла глаза и… оцепенела. Октябрьское небо, растворённые в темноте хмурые крыши. На одной из них яблоня, окутанная пенной дымкой цветов. Кружево из лепестков и соцветий. – Нравится?
– Очень!
– Она здесь с вечера. Просто не укладывается в привычную схему, поэтому ты её не замечала.
– Почему же сейчас вижу? – Снова казалось – я смотрю с обрыва в бесконечную бездну.
– Мои предки были рисовальщиками миражей. Воспользовался их методикой. Миражи видят все. Но ты-то способна не просто увидеть, ты могла прочувствовать иллюзию в полной мере: видеть, слышать, осязать… – Он осмотрелся и досадливо прищёлкнул языком. – А какие тут чинары! Эх!
Но с меня хватило и яблони.
– Что рисовальщики, говорил, но миражей…
– Да, тысячи лет рисовали в пустынях иллюзии.
– Зачем?!
– Пустыня – это безысходность. Небо белое, песок белый. День идёшь, два – всё то же. Словно на месте стоишь. Белизна и пустота. А человек так устроен – ему в пустоте идти трудно, обязательно видеть надо, к чему идёт. Надежда. Сил прибавляется. Поэтому и рисовали. То оазис, то город…
Я глянула на яблоню.
– Не напьёшься из того оазиса, в городе от жары не спрячешься. Хотя… красиво, конечно.
– Не хлебом единым… – Яшар полюбовался на своё творение. Цветки на яблоне приобрели сиреневатый оттенок и стали напоминать картофельные. Видно, так ему показалось эффектней. – Сила у тебя есть, да разбудить её ты побоялась. Могла бы таких яблонь целый лес натворить.
Вспомнилось – в окно ломится седой от пурги ветер. Я у постели умирающей. В груди – тот самый иррациональный ужас, являвшийся всякий раз, когда требовалось открыть незнакомую дверь. Открыть и войти в погружённое во мрак пространство. Всего-то и требуется прошептать за прабабкой какую-то абракадабру. Сплетням суеверных сельчанок я не верила. Я верила в науку. Но отчего-то повторять бред уходящей родственницы поостереглась. Дверь осталась закрытой.
