Всеобщая теория забвения - [21]

Спасла ее скудость массы. Будь она потяжелей килограммов на двадцать, падение оказалось бы губительным. Боль поднималась по ноге, парализуя всю левую часть тела и мешая осмыслить случившееся. Долгое время Луду не двигалась – пока за окном на улицах и площадях ночь, извиваясь удавом, душила в объятиях акации, встречавшиеся ей на пути. Боль рычала, боль кусала. Во рту пересохло. Луду попыталась выплюнуть язык, потому что он был будто бы и не ее вовсе – кусок пробки, застрявший в горле.

Она вспомнила о кока-коле. И о бутылках с водой, что держала в кладовке. Придется проползти до них метров пятнадцать. Вытянув руки и вцепившись в цементный пол, она приподняла тело, ногу ее словно рубанули топором. Луду закричала и тут же испугалась собственного крика.

– Весь дом разбудила, – пробормотала она.

Крик ее и в самом деле разбудил Собу Младшего. Он спал в квартире по соседству, и ему снилась Кианда. Этот сон повторялся уже не первую ночь: он выходит посреди ночи на веранду и смотрит, как в пруду отражается свет. Потом света становится больше, вот это уже радуга, округлая, полная музыки, и тело его делается невесомым.

Обычно Соба просыпался, когда на него начинал надвигаться свет. Но тут он проснулся раньше, потому что свет закричал. Может, это ему показалось и он принял за крик лягушачий гомон и всплески грязи, вдруг слившиеся в единый оглушительный рев. Сев в постели, он почувствовал, что задыхается, а сердце норовит выпрыгнуть из груди. Соба вспомнил, как долгое время жил взаперти, в этой вот комнате. Иногда сюда доносился лай собаки или женский голос, вдалеке напевавший старые песни.

– В этом доме живет привидение, – уверял его Папи Болинго́. – Эта собака, которая лает, но никто ее не видел, что-то вроде призрака. Говорят, она проходит сквозь стены. Тебе стоит быть осторожнее, особенно когда спишь. Она пролезает через стены, лает – гав, гав, гав, – но ты ничего не видишь, только слышишь ее лай. А она потом селится в твоих снах. И сны становятся сплошным лаем. Тут один жилец этажом ниже, Эушта́киу его зовут, как-то раз проснулся утром и слова не может сказать. Только лает. К нему привели известного знахаря, так тот пять дней бился, чтобы вырвать из его головы этот собачий дух вместе с лаем.

Собе казалась очень странной архитектура здания. У него вызывала недоумение стена, разделявшая коридор, – на других этажах такого не было. Здесь должна быть еще одна квартира. Но где она?

Тем временем по ту сторону стены, всего в нескольких шагах от него, Луду из последних сил пыталась доползти до кухни, ей казалось, что с каждым сантиметром она все дальше отдаляется от самой себя. Первые лучи утреннего солнца встретили ее еще в гостиной, в паре метров от кухонной двери. Она вся горела – поднялась температура – и страдала больше от жажды, нежели от боли. К двум часам пополудни она наконец доползла до порога кухни и потеряла сознание. Очнувшись, сквозь пелену Луду увидела перед собой чье-то лицо. Она протерла глаза. Лицо не исчезло. Мальчик, это было лицо мальчика с большими испуганными глазами.

– Ты кто?

– Меня зовут Сабалу.

– Ты поднялся по строительным лесам?

– Да, я залез по лесам. Они их построили у дома, который рядом. Чтобы покрасить его. Леса почти доходят до твоей террасы. А на самом верху я уже подставил ящики и забрался. Это легко. Ты что, упала?

– Сколько тебе лет?

– Семь. Ты умираешь?

– Не знаю. Мне уже казалось, что я умерла. Воды. Принеси мне воды.

– А деньги у тебя есть?

– Да, я отдам тебе все деньги, только принеси воды.

Мальчишка поднялся и оглянулся вокруг:

– Здесь почти ничего нет. Даже мебели. Ты вроде даже беднее, чем я. А где у тебя деньги?

– Воды!

– Окей, ба, ты только успокойся, сейчас я принесу тебе газировки.

Он принес с кухни бутылку кока-колы. Луду с жадностью принялась пить прямо из горлышка. Вода была сладкой, и это ее поразило. Уже много лет она не знала вкуса сахара. Луду сказала мальчишке, чтобы он пошел в кабинет и принес сумку, в которой хранились деньги. Сабалу вернулся, громко смеясь, и швырнул в воздух ворох купюр:

– Это уже не деньги, ба, они ничего не стоят.

– У меня есть серебряная посуда. Возьми посуду.

Мальчишка снова засмеялся:

– Уже взял. А ты не заметила?

– Нет. Это ты принес вчера хлеб?

– Позавчера. Ты не хочешь позвонить врачу?

– Нет, нет, не хочу!

– Я могу позвать соседа. У тебя должны быть соседи.

– Нет! Никого не зови.

– Ты не любишь людей? Я тоже их не люблю.

Луду заплакала.

– Уходи. Уходи.

Сабалу поднялся:

– А где у тебя входная дверь?

– Входной двери нет. Уходи, как пришел.

Сабалу закинул на плечо рюкзачок и исчез. Луду глубоко вздохнула. Она сидела, привалившись к стене. Боль утихла. Наверное, надо было позволить мальчишке вызвать врача. Хотя вместе с врачом, подумала она, придут полиция, журналисты. А у нее на террасе труп. Нет, лучше она умрет здесь, в заточении, но свободной, как жила все последние тридцать лет.

Свободной?

Частенько, глядя на всех тех бесчисленных людей, чья жизнь пересекалась с этим зданием, слушая остервенелые сигналы машин, свистки, крики, мольбы, проклятия, она погружалась в глубокий ужас, словно ее окружали со всех сторон враги. И каждый раз, когда возникало желание выйти наружу, она отыскивала в библиотеке какую-нибудь книгу. Сжигая книги, уже после того, как огонь расправился с мебелью, дверями, паркетом, она будто лишается свободы. Ей чудилось, будто она по частям сжигает планету. Когда сгорел Жорже Амаду, стало невозможным снова побывать в Ильеусе и Сан-Салвадоре, вместе с “Улиссом” Джойса она потеряла Дублин, а уничтожая “Трех грустных тигров”, смотрела, как горит старая Гавана. В библиотеке оставалось не больше сотни книг. Луду берегла их скорее из упрямства, чем ради чтения. Ее зрение ухудшилось настолько, что, даже пользуясь огромной лупой, даже при ярком солнечном свете, потея как в сауне, она целый день тратила на расшифровку единственной страницы. Несколько месяцев назад она начала писать на стенах – там, где еще оставалось место, – любимые фразы из книг. Огромными буквами. “Еще немного, – думала она, – и я превращусь в настоящего арестанта. Не хочу жить под арестом”.