Всемирный следопыт, 1928 № 12 - [5]
Итак, мы пошли к Фойну. Поминутно наши лыжи проваливались в большие проталины на льдах. Собаки увязали в тающем снеге. Полярная весна вступала в свои права, и вода, наступая со всех сторон, начинала побеждать лед. У меня возникло сомнение, не следует ли вернуться к земле. Но это было лишь минутное колебание, о котором Ван-Донген даже не знал.
Три недели нашего путешествия в невероятно тяжелых условиях сказались на нашей упряжке. Почти одновременно пять собак из девяти околели от истощения, так как нечем было их кормить. Мы использовали павших собак для поддержания сил остальных. Не думайте, что под «остальными» я подразумеваю только их четвероногих собратьев. В числе этих «остальных» были и мы с Ван-Донгеном. Но собаки ели мясо сырым, а мы делали вид, что поджариваем его над жиденьким пламенем из нескольких крошек сухого[4]) спирта. Но от этого мясо не делалось вкуснее. Когда ешь мясо полярной собаки, состоящей из одних сухожилий и мускулов, можно подумать, что во рту у тебя перекатывается из стороны в сторону кусок автомобильной шины самой высокой прочности. Пожуешь-пожуешь, да так и проглотишь целым куском…
К четвертому июля мы добрались до Фойна. Здесь, на островке, после того, как мы излазили вдоль и поперек его неуютные серые скалы, мы впервые по-настоящему выспались. Все-таки незаменимая штука — твердая земля! Особенно, когда попадешь на нее после скитания по пловучему льду. Никогда не верьте льду, даже когда толщина его бывает в несколько метров. Это предательская вещь! В любой момент он способен устроить вам какую-нибудь неприятность.
Запасы нашего продовольствия подходили к концу, но я решил во что бы то ни стало про- вобраться насколько возможно к северо-востоку от Фойна и сделать все для отыскания следов группы Мальмгрена. Лед расходился все сильнее, и не было никакого смысла брать с собой собак, так как они только связали бы нам руки. Тащить нарты на себе также было невозможно, поэтому мы пошли налегке.
Для меня было совершенно ясно, что запас наших сил на исходе. Нужно было экономить каждую калорию. Я запретил Ван-Донгену говорить. Все шло гладко до тех пор, пока запасы пищи не уменьшились до нескольких огрызков собачьего мяса. Тут мой молодой друг не выдержал. Сначала, словно невзначай, он заговорил о необходимости вернуться. Потом его речь стала убедительнее, и, наконец, со слезами на глазах он стал на меня кричать.
Тяжело было слушать истерический крик юноши, которого я тащил на смерть!.. Но лед не знает жалости. Это чувство должно быть чуждо и тем людям, которые хотят бороться со льдом…
Ван-Донген начинал слабеть. Он опустился на лед и в порыве отчаяния сказал, что будет спать и ему нет никакого дела до дальнейшей своей судьбы. Пожалеть в этот момент Ван-Донгена значило его погубить. Нарочито злым голосом я обругал его самыми скверными словами, но он не обратил на это никакого внимания. Тогда я сразмаху ударил его ногой, взял за шиворот и стал поднимать. Юноша не подозревал, что это были мои последние силы. Он открыл глаза и, ошарашенный, поднялся на ноги. Я утверждаю, что если бы он в этот момент не стал на ноги, то я сам бы лег рядом с ним, и мы навсегда остались бы на льду. А мы не могли себе этого позволить: ведь там, на севере, во льдах, быть может, на расстоянии всего нескольких миль, находились беспомощные люди, не знавшие дороги к земле. Их необходимо было вывести оттуда…
Прошло почти двое суток с тех пор, как мы покинули Фойн.
Вскоре я стал понимать, что испытывал бедняга Ван-Донген, когда я тряс его за воротник. Мои веки смыкались, и нужно было время от времени поднимать очки и тереть глаза кулаком для того, чтобы они не закрылись.
На вторые сутки нашего пути мы попали на быстро дрейфующий лед. Лыжи уже не скользили по снегу, а хлюпали по воде. Как-то раз, оглянувшись, я увидел, что Ван-Донген стоит на другой стороне широкой черной трещины, успевшей образоваться во льду в течение одной минуты. Мы были разделены, и впереди, насколько хватал глаз, лед был изрезан такими же черными трещинами. Я приказал Ван-Донгену ждать меня на той стороне и стал быстро (как только может человек, которому лыжи кажутся пудовыми гирями) обходить трещину.
Необходимо было итти назад. Двое суток мы побеждали лед, на третьи лед победил нас. Но я не намерен был сдаваться. Отступить — это не значит признать себя положенным на обе лопатки. Мы отступили. Быть может, наше отступление было несколько поздним. Льды расходились у нас на глазах. Временами я вставал в тупик перед тем, как преодолеть нараставшие полыньи.
Несмотря на почти полное истощение, путь, который мы проделали в сорок часов, идя от Фойна, возвращаясь к нему, мы прошли в тридцать часов. Я не стану вас уверять, что не испытал бешеной радости, когда у меня под ногами закачалась последняя льдина, в то время как я отталкивался от нее для прыжка на серый отрог берега Фойна…
Ван-Донгена я успел толкнуть к берегу еще раньше, и теперь он лежал уже у самого края воды, погруженный в мертвый сон. Он не слышал, как собака, одна из трех, еще державшихся на ногах, навалилась ему на лицо своей мохнатой мордой и лизала его сухим горячим языком. Две других собаки так ослабели, что лежали без движения около нарт.
