Всемирный следопыт, 1928 № 12 - [3]

Мне пришлось сопровождать Кисса к нему домой для того, чтобы спрятать заветную бутылку спирта. К сожалению, он не удержался от того, чтобы еще раз не отдать должное высокому качеству русского спирта… На копи мы в этот день не попали, и пришлось закончить осмотр Нью-Олесунда в столовой администрации.

В небольшом зале со стенами, сверкающими не то от свежей покраски, не то от неустанного мытья, собираются человек тридцать служащих угольной компании. За столами, сплошь уставленными различными консервами, сырами, колбасами и ветчиной, идет оживленная беседа. За отсутствием спирта душистое какао и кофе достаточно хорошо развязывают языки.

Кисс уверяет, что, прослужив здесь четыре года, он за все время не истратил ни копейки. До сих пор валяются у него в столе две кроны, которые он выиграл в прошлом году в домино у капитана какого-то угольщика. И это естественно: ни служащим, ни рабочим угольная компания ничего не выплачивает на Шпицбергене в течение всей их службы. Полное содержание рабочих — за счет угольной компании. Одежду, кое-какие лакомства и мелочи можно забирать на книжку в лавке компании, торгующей по заготовительным ценам. Благодаря тому, что на Шпицбергене существует порто-франко[2]), товары в лавке значительно дешевле, чем в Норвегии.

Весь заработок выдается рабочим при уходе со службы (притом не раньше прибытия в первый норвежский порт), а заработки здесь не так малы. Поденные рабочие на поверхности получают по десять крон в сутки, под землей же вырабатывают от 15 до 30 крон. За удержанием стоимости содержания рабочих, составляющей примерно 5 крон в сутки, все остальное кладется на книжку рабочего.

Большинство рабочих — норвежцы. Все без исключения не только грамотны, но и образованы, так как окончили семиклассную школу. Свободное праздничное время они проводят главным образом за чтением в читальне при клубе. Тишина и порядок строго соблюдаются в общежитиях, где, несмотря на грязную работу углекопов, поддерживается безукоризненная чистота.

Я с интересом слушал рассказ инженера об условиях работы углекопов на Шпицбергене, когда широко распахнулась дверь столовой и на пороге появилась коренастая фигура с красным, как кирпич, лицом. Это был мой старый знакомый — Хельмар Нойс. Словно смутившись всеобщим вниманием, он неловко сел за стол и занялся ужином. Это был его последний ужин на Шпицбергене. На следующий день он должен был с угольщиком уйти в Норвегию. Тогда он еще не знал, что в Тромсе на набережной его встретит вместо сына… полицейский, для того, чтобы отвести в тюрьму. Правосудие вспомнило старые счеты со «шкипером» Нойсом…

На следующий день у нас на «Красине» перебывало почти все население Нью-Олесунда — 250 мужчин и 20 женщин; большинство приезжало по 2–3 раза.

22-го мы выгрузили самолет Чухновского на воду при помощи «Читта-ди-Милано», который немедленно посде этого покинул Кингсбей. Вслед за ним ушла и «Браганца». Эта лихая норвежская промысловая шхуна, на гротмачте которой развевается теперь итальянский флаг, смело лезет в битые льды, заполнившие всю бухту.

На глазах у нас из зеркально чистой поверхность бухты превратилась в сплошное скопление пловучих льдов; огромные льдины то-и-дело отрывались от двух глетчеров, спускавшихся с гор.

Весь день 23-го ушел на выгрузку имущества для летной группы, остающейся с Чухновским в Кингсбее. На берегу маленького заливчика, где укрылись две больших итальянских летающих лодки, выросла палатка Чухновского. В этой палатке его группе предстоит прожить до возвращений «Красина» на Шпицберген из Норвегии. Не скажу, чтобы жизнь в палатке даже в июле, при здешнем климате (термометр иной раз опускается ниже нуля), была особенно заманчивой.

24-го, когда мы выгрузили имущество Чухновского и собирались поднимать якорь, с моря накатилась волна густого тумана. Мы оказались запертыми в бухте. Туман полз вдоль полосатых шпицбергенских гор. Эллинг Нобиле, береговые эстакады, пришвартованные к ним угольщики— все исчезло из глаз. Дальше собственного флагштока не было ничего видно.

XXII. Похождения Сора.

Поминутно натыкаясь на льдины, медленно плывшие по бухте, я пробирался на шлюпке к берегу. Как мало похожи эти льдины, отрывающиеся от глетчеров, на те, к которым успел привыкнуть глаз там, на севере! Это какие-то безобразные осколки, источенные водой; они носят на себе следы земли, по которой сползали в море из горных ущелий. Желтые, красные и черные полосы пестреют на поверхности льдин. К тому же эти льдины далеко не такие синие, как морские.

Через несколько минут «Красин» потонул в тумане. Берега также не было видно. Наугад направляя шлюпку, то-и-дело задевая веслами за лед, вышел я к берегу далеко в стороне от мола, около строящейся электрической станции.

Высоко над берегом на обрывистой скале сидят двое молодых альпини[3]); распевая веселую песню, они болтают ногами и наблюдают за кругами, образующимися от скатываемых ими в море камней.

— Алло, камрады, где ваш капитан Сора?

— А, буоно джиорно, синьор «Красин» руссо!

Молодые стрелки кубарем скатываются с обрыва вслед за брошенным камнем и, как школьники, вприпрыжку бегут впереди, провожая меня к крошечному, сколоченному из желтых сосновых досок, домику, где живет капитан Сора. Эта постройка носит название «домика Нобиле» и находится у высокой решетчатой стены исторического эллинга.