Всем смертям назло - [2]

— Родина, конечно, зовёт, что говорить, — сказал старичок. — Так уж устроен человек наш…

— Похудели вы очень. Всему война проклятая, — заговорила Вера. — Понятное дело. Пять раз ваша мама похоронную получала. Так мол и так, погиб Алексей Афанасьев, а вы, как говорится, всем смертям назло. Ох, и выпала доля вам, дядя Алексей…

В приоткрытые окна влетал холодящий, настоянный на хвое ветерок, бил по глазам, пытался высечь слезу.

Вера повернулась к старику, сказала с гордостью:

— Алексей Николаевич у нас Герой Советского Союза. Наш койкарский карел. Танкистом был на фронте.

У БЫСТРОЙ СУНЫ

Солнце спускалось к окоёму. Река стала гладкой, словно остановилась. Алексей Николаевич не спеша налегал на вёсла. Остроносая старая лодка уверенно шла встречь течения. Дышалось легко, руки делали привычную работу свободно, весело. Сколько раз он плыл по этому месту! Вот тут на берегу он любил купаться, за тем холмиком на полянке росла крупная земляника. А на той, на другой стороне, малинник. Высокий, густой.

Лодка зашуршала по тростнику, и Алексей Николаевич, проплыв ещё немного, бросил якорь — тяжёлый голыш, опутанный толстой верёвкой. Торопясь, как много лет назад, стал готовить удочки.

Поплавки упали на гладь воды. Прошла минута, другая. Видимо, ещё не время, ещё солнцу висеть добрый час. Алексей Николаевич вздохнул, уселся поудобнее. Стал ждать зорьку.

— Хорошо, — вздохнул он, — хорошо, что поехал. — И улыбка разгладила жёсткие резкие складки на его лице.

Течение потихоньку поворачивало лодку. Вдалеке над обрывом оранжево светились под солнцем окна высоких чёрных изб. Алексей Николаевич вспомнил сегодняшнее утро, новые высотные дома в городе. А потом его мысли снова вернулись к родным Койкарам.

В старину деревню называли просто «под березняком» или «рядом с берёзами».

Деды ещё хорошо помнят, как село обступали могучие берёзы. С годами их повырубили, и теперь на том месте лишь кое-где зелёно-белыми островками шумят молодые деревца.

— Кормильца у нас два, — говорили белобородые старики. — Лес еловый да река Сунушка.

Бедовали карелы. Ничего не видели, ничего не знали — на сотни километров тайга. Два главных человека было в деревне — поп Аверьян да купец Филиппов. Оба гнули в одну сторону — трудитесь, смертные, не ропщите, такова воля божья и царёва.

Хлеб с сосновой корой да квас, заделанный на том хлебе. У кого коровёнка была — богатым считался, у таких дети росли не большеголовыми, не кривоногими.

Вырваться из села было нелегко. Да и куда подашься, не зная языка русского, не имея в руках пушкарского или горного ремесла? Тоску и беспросветную печаль женщины выплакивали в песнях длинными зимними вечерами, сидя с веретеном перед лучиной.

Песни были красивые: широкие и плавные, как родная Суна. Одни — недолгие, как кукование первой кукушки весной, другие — длинные-предлинные, как дорога в далёкий чужой край.

Иван Афанасьев, дед Алексея Николаевича, в рекруты шёл без печали, надеялся лучшего в жизни повидать. К тому же был он нрава живого и весёлого, вечный выдумщик и заводила среди деревенских парней. Была ещё в нем одна примечательная жилка — не боялся Иван ни бога, ни чёрта, ни худого глаза, ни бабьего пересказа. Зимой раз поехал в лес дров нарубить, на медвежью берлогу наткнулся. Другой бы примету сделал, за мужиками сбегал, а Иван жердину вырубил, да и стал ею шевелить, пока медведь к нему не вылез. В руках-то у Ивана всего топорик. Кто его знает, как оно там было, только вся деревня высыпала на улицу, когда он шёл рядом со своими дровнями, в которых лежал убитый медведь.

Осенью Ивана забрили, а летом он успел на прощанье ещё вот чем отличиться.

Бабы да девки бельё на камнях полоскали, на берегу. Глядь, а по Суне на бревне мимо них Иван плывёт. Стоит на брёвнышке, как свечечка ровно, багром поигрывает. А глазом косит на берег. Была у него зазноба — Марьюшка. Бросила она бельё в испуге, а Иван занурил тяжёлый багор в воду, затем быстро поднял его вверх да ещё одной правой рукой, побежала вода по багру, струйкой светленькой падает, а Иван рот приоткрыл — пьёт.

Напиться с багра один Микка Курккиев умел. Один на всю деревню. Мог он ещё, стоя на конце бревна, сапог снять и портянку перемотать…

Напился Иван и говорит:

— Поплыву я так, бабоньки, до Онега-озера.

Все так и ахнули, ведь впереди сунские пороги, не один там соколик загубил свою буйную голову.

Потрепало и его на порогах, сбросило в кипящий белый поток. Три раза всё начинал сначала и лишь на четвёртый переплыл через острые камни. Донесла-таки его быстрая красавица Суна до Онего.

Упрямый был Иван.

Ушёл он служить царю, и как-то пусто стало в селе. Марья ждала-ждала, плакала-плакала, да и вышла за другого замуж.

А Иван возвратился в деревню лишь через двадцать пять лет.

Помяли его годы, согнули. Служил он в кавалерии. Слово это для карел было непривычным, и стали вскоре звать Ивана «лерием», потому как у каждого в деревне было своё прозвище, неписаное, но пристававшее на многие годы, как свежая сосновая смола, — не отмыть никак, и всё тут.

Жили бедно. Как только подросли дети у Ивана-«лерия», пришлось отдать их батрачить. С ранних лет горбатился на чужих, батрачил у купца Филиппова Николка, старший сын.